Чинить живых

Сначала Клер храбрилась и не желала обживать новую квартиру, считая её временным пристанищем. Но первые недели, проведённые на новом месте, изменили её отношения со временем. Не то чтобы время, парализованное болезнью, тревожным ожиданием или всем, что мешает двигаться, замедлило свой бег; не то чтобы оно застоялось, как застаивалась кровь в лёгких у Клер, — нет: время развалилось на фрагменты, лишилось своей обычной последовательности. Не было больше чёткой грани между днём и ночью — этому способствовал постоянный полумрак, царивший в квартире; Клер всё время спала, утверждая, что таким образом переживает шок, связанный с переездом. Старший и средний сыновья назначили днём посещений воскресенье, и это печалило больную, хотя сама она не понимала почему. Иногда дети упрекали мать в отсутствии оптимизма: ты живёшь прямо напротив Питье — лучше трудно придумать, говорили они, храня серьёзные лица. Только младший сын приходил, когда вздумается, и долго баюкал Клер в объятиях: он был выше матери почти на голову.

Отвратительная зима, злая весна, — Клер не видела, как зазеленел лес, как вновь обрели сочность цвета природы; ей не хватало лугов и подлеска, золотистых пней и кудрявого папоротника; не хватало света, пробивающегося сквозь кроны, птичьего многоголосия, наперстянки, растущей за лесом вдоль тайных троп, — безнадёжное лето. Клер слабела; тебе надо взбодриться; нужны ежедневный уход, полноценная еда; ты должна питаться строго по часам, вдалбливали Клер все, кто приходил её проведать и находил печальной, безжизненной, отсутствующей, в общем, хандрящей; красота черноглазой блондинки поблёкла, разъеденная беспокойством и недостатком свежего воздуха; волосы потускнели; глаза остекленели; изо рта шёл дурной запах; она всё время ходила в пижаме. Старший и средний сыновья бросились искать кого-нибудь, кто позаботился бы о матери, помогал бы по дому, взял бы на себя хозяйство, следил бы за приёмом лекарств. Узнав о затеваемой интриге, Клер встрепенулась и пришла в бешенство: они что, хотят окончательно лишить её свободы, которой и так у неё почти не осталось? Бледная, она с горечью бормотала: не желаю находиться под постоянным надзором — и не хочу больше говорить ни о здоровье, ни о болезни.

Первый звонок был вечером пятнадцатого августа — окно нараспашку, уже восемь, а в комнате можно задохнуться: это Питье-Сальпетриер, у нас есть сердце, будет этой ночью, уже скоро, — всё та же песня; Клер не была готова к подобному развитию событий; она положила вилку на тарелку с едой, к которой не успела прикоснуться, и обвела взглядом семью, собравшуюся за праздничным столом в честь её юбилея: пятьдесят лет — такую дату следует отметить; они прижали локти к телу, так птицы прижимают крылья: мать Клер, трое сыновей Клер, женщина, которая жила со старшим сыном, и их маленький сын; все, кроме ребёнка с глазами-угольями, замерли, окаменели: я иду туда, мне надо идти, опрокидывающиеся стулья, дрожащие бокалы с шампанским, брызги, один опрокинулся; в чемоданчик полетели зубная паста и дезодорант; по лестнице они спустились с той поспешной медлительностью, которая складывается из остановок и беспрестанных ругательств: мы забыли убрать в холодильник шербет, забыли карту медицинского страхования, забыли телефон; затем были пыльный тротуар; клубящееся небо; люди, высунувшиеся из окон; какой-то тип с голым торсом, выгуливавший собачку; карапуз, мчавшийся по улице, и мать, пытавшаяся догнать непоседу; туристы, вышедшие из метро и сверявшиеся с картой; наконец, госпиталь, обрамлённый лампочками; приёмный покой; стерильная палата, в которой Клер ждала врача, присев на краешек кровати; и, как апогей, оживление в коридоре, чеканный шаг, появившийся Арфанг, бледный и худой, глаза обведены красными кругами: мы решили отказаться от трансплантата.

Она внимательно выслушала его развёрнутое объяснение, не выказав никаких чувств; это сердце нас не устраивает: оно слишком маленькое, недостаточная васкуляризация,[106] неоправданный риск, — надо подождать другого. Затем пришла радость; Арфанг решил, что Клер пребывает в шоке, переживая из-за отказа, и потому так странно себя ведёт, но она одурела от одной только мысли, что может так быстро уйти отсюда; она спустила ноги с кровати, ягодицы соскользнули с краешка матраса, присела на корточки — и тут же встала: я возвращаюсь домой. На улице её сыновья пинали окрестные кустики, в ответ плевавшиеся горячей пылью; мать Клер рыдала в объятиях младшего внука; подруга старшего продолжала гоняться за сынишкой, не желавшим идти спать; испорченный вечер. Все двинулись в обратном направлении; аппетит пропал, никто не хотел садиться за праздничный стол — зато теперь можно просто выпить розового шампанского: и улыбающаяся Клер, подняв свой наполненный до краёв бокал высоко над столом, провозгласила: всё отлично! за бодрое сердце! Знаешь, мама, это уже не смешно, прошептал младший сын.