Чёрная книга

Совсем плохо нашему бесу московскому пришлось: до утра просидел он под дождем, измок, иззяб как собака, а уторком идет батюшка наш, отец Варсонофий, к ранней службе - видит, зажат в калитке кто-то неизъяснимо мерзкий. Глазам своим не верит, крестится: «Неуж бес к нам попался?» - «Отпусти меня, старичок, - бес-то молит, - что хошь для тебя сделаю, а не отпустишь - в Чеку донесу!» - «Ах ты враг Господень! - старичок-то батюшка шамкает. - Ужо я тебе задам!» И давай беса колошматить своим иерусалимским посохом. Тут отец диакон подошел: «Чего-то вы, отче, выделываете?» - «Беса поучаю. Враг он наш, да еще в Чеке служит». - «Гм, истинно бес... ужо и я его поленушком!» Взял диакон полено, перекрестил его и ну беса осаживать! Великое посрамление бесу вышло, чуть до смерти его отцы не зашибли, да схитрил враг: перегрыз хвост и был таков!

Свалился бес в сточную канаву, еле жив, оттуда - в канализацию, и по трубам, с дерьмом и мусором добрался до дворца самого главного и объявился в сортире. Главный-то только штаны застегнул, как вылазит бес из дыры. Главный-то поначалу сдрейфил, но увидел: свой это бес, да драный, смрадный весь, битый и мокрый, на кота дохлого похожий. Тут главный успокоился и даже посмеиваться стал. «Кто это, - спрашивает, - тебя так выволочил?» - «Враги твои меня, беса твоего, вконец закрестили и в срамный облик ввели - поп Варсонофий да дьякон Гаврила, прикажи их арестовать». Главный - за телефон и дает распоряжение: попа Варсонофия и дьякона Гаврилу сейчас на Соловки. «А еще, - жалуется бес, - ходя-китаец есть, на Арбате прачешную содержит, дак при нем бес его прижился, прикажи его вон!» Главный дает команду: «Вон его и беса его из Москвы! - Ну а тебя, беса, в награду за усердие прикажу положить в санаторию для высшего начальства». - «Увы, - отвечает бес, - это мне никак не сходно, потому как я адская сила. Ты уж прикажи мне где-нибудь в уголочке упрятаться, теперь я тебе постоянно буду потребен». - «Только подальше, - главный говорит, - а то смраден ты нестерпимо!» Бес наш - прыг-скок и за портрет, в паутинку на исцеление. Портрет-то тот был непростой, вроде иконы антихристовой, перед ним у главного горела свеча неугасимая, и, сказывают, молился он перед ним в полуночен час по своей черной вере, а черт ему помогал, и такое там будто бывало, что и поверить страшно. Ну, да мы люди маленькие, нам лучше помалкивать...

Бес-то московский, он рядом вертится, живуч, подлый - недельку полежал, отлежался и опять пакости чинит. И научил он главного взорвать нашу Сухареву башню! «Взорвешь, - говорит, - башню, и книга рассыплется в прах, и взять ее некому, и власть ни у кого, как у тебя. Но раз нет заклятия, то нет и власти полной и навечно. Конечно, оно и так пока неплохо, но с Черной книгой надежно и напрочно. Потому, - бес говорит, - твоя власть рано или поздно кончится и будешь ты проклят всем живущим, но на твою жизнь с избытком хватит, побольше меня слушайся». - «Плохой ты бес, - сердится главный, - что не мог мне книгу добыть». - «Что ж, и на нас, бесов, бывает прорушка, а главное, мужик во всем виноват. Кабы не мужик русский, быть книге твоей». - «Ладно, я за это мужика укатаю: велю его соединить в колхоз и раскулачить как класс!» - «Вот это да! - радуется бес. - Много нам, чертям, от вас, людей, стоит перенять. Далеко ты нас превзошел! До такой подлости и я бы не додумался - чтоб кормильца своего так изничтожить! Признаю тебя над собой повелителем, но уж, сам понимаешь, только тут, а уж там, извини...» - «Черт с тобой, кем ты мне будешь? Какой пост тебе назначить?» - «Давно я имею желание воплотиться в самого расподлеца, у тебя вакансия в Чеке свободна, вот и назначь меня, самая по мне работенка». На том и поладили.

Устал я, еле язык ворочается, а досказывать надо... Что с поэтом стало? А вот что. Поэт наш с пистолетом-револьвером как бежал, так вдруг и остановился: все впереди него дымом заволокло, маревом неким, куда идти не знает, тычется во все стороны, словно волчок вертится, и страшный танец вытанцовывает: что-то выкрикивает, пистолетом машет, зубами лязгает, а сам пляшет и плачет. Понял он, что наваждение это, и вся жизнь его многогрешная - наваждение, и иудство свое понял, закричал последним криком и бросился бежать. Прибегает к себе в дом, совсем шатается, голова кру́гом идет, а сердце словно бы чьи-то мохнатые лапы в комок сжали и терзают нестерпимо. Он, чтоб от муки нечеловеческой, неизбывной избавиться, и выпалил себе в сердце, как в беса!