Чёрная мадонна

– Театр открылся в 1778 году. Первоначально ложи принадлежали частным владельцам, а интерьеры разрешалось отделывать лишь с тем условием, что внешние занавеси и позолоченные колонны оставались при этом неименными. Так, что у нас дальше. Ага, у них здесь 365 лампочек, по одной на каждый день в году. Многие из оригинальных хрустальных ламп и дверных ручек были украдены ворами и…

– Какой ужас! – воскликнула Мэгги.

Джесс тут же посмотрел на мать.

– Мама, правда здорово? Мы в «Ла Скала». Ты можешь в это поверить? Ты только представь, кто побывал здесь до нас начиная с 1778 года! Наверное, сам Махатма Ганди!

– Практически все монархи Европы, я в этом уверен, – заметил Феликс.

– А еще много всяких римских пап, – добавил Бартоло.

– И маленьких мальчиков, – внесла свою лепту Мэгги. Глядя на Джесса, сидевшего в элегантном костюме в бархатном кресле, она ощущала, как ее переполняют любовь и гордость.

– Ораторию открывает мотет[30] с фигурным басом, – прошептал на ухо Джессу Феликс. Мальчик кивнул, как будто понял, что тот сказал.

Наконец лампы потухли, занавес поднялся, и зал заполнили аплодисменты. Над сценой, в лучах софитов, парил огромный абстрактный крест. Задник представлял собой лабиринт из органных труб, как будто некие невидимые трубачи смотрели в разные стороны. Друг напротив друга расположились два оркестра, а на ступеньках позади них – два хора. Хористы были в перепоясанных вервием балахонах, то есть одеты примерно так же, как и современники Христа. Затем под вежливые аплодисменты на сцену вышел дирижер, повернулся спиной к публике, постучал по пюпитру и вскинул руки.

Когда же он их опустил, воздух взорвался звуками. Флейты, скрипки, за ними гобои и валторны, затем виолы, виолончели и двойной орган. Звуки с каждой минутой нарастали, обрушивались на зрителей, подминая их под себя. Если кто-то в этот момент кашлянул или моргнул, то так и застыл в середине своего движения. Затем, устремляясь ввысь, зазвучали голоса, причем каждый хор был хорошо различим. Один – исполнял строки текста, второй – отвечал на них. В тусклом свете приглушенных светильников, Мэгги принялась переводить.

– Придите, дочери, помогите мне оплакать…
– Узрите!
– Кого?
– Жениха.
– Узрите его…
– Но как?
– …подобен Агнцу,
Невинному Агнцу Божьему,
Убиенному на кресте.

Сопрано в унисон исторгали к небесам скорбь, рыдали басы, лили слезы альты, взбивая водоворот звуков потрясающей красоты, от которых по щекам Мэгги катились слезы. Нет, такое произведение мог написать только гений. Мэгги сидела, как зачарованная, слушая, как вступают детские голоса, а затем оба хора слились в небесной гармонии. Это было просто невероятно. Она даже не заметила, как пролетело время. Когда же кончился пролог, аплодисментов не было. Зал словно окаменел, заколдованный музыкой.

Нет, они были не в оперном театре. Казалось, между ними и певцами и музыкантами на сцене установилась некая невидимая связь, и они все вместе переживали распятие Христа так, как оно описано у Матфея.

Во время пролога Джесс даже не шелохнулся. Теперь же он придвинул кресло ближе к Мэгги и, широко открыв глаза, положил голову ей на колени. Она погладила ему лоб и спросила:

– Ну, как, нравится? Что ты чувствуешь?

– Не знаю, мама.

Затем музыка возобновилась, и Мэгги вновь подняла глаза на сцену. Там уже появились солисты. Один пел партию Христа, другой – Иуды, третий – Петра, четвертый – Иоанна. Затем поочередно вперед выходили другие певцы. Джесс поднял голову, когда зазвучал один тенор, воистину прекрасный голос, и делал это всякий раз, когда певец исполнял свою партию.

После сцены предательства Иуды в Гефсиманском саду был антракт. Мэгги даже не заметила, что просидела в ложе почти без движения более часа. Об этом ей напомнили лишь затекшие ноги.

Зрители, которые до этого момента не проронили ни звука, поднялись со своих мест, и в следующий миг зал наполнился громом аплодисментов и криками «Браво!». Мэгги было слышно, как в соседних ложах люди рыдали от избытка чувств.

Затем в зале вновь зажегся свет, и за спиной у Мэгги Сэм облегченно вздохнул. Мэгги обернулась на Феликса. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: они оба забыли, зачем сюда пришли.

– Мне нужно в туалет, – как ни в чем не бывало произнес Джесс. Мэгги встала было с места, чтобы его проводить, но Феликс шепнул ей на ухо:

– Ему уже не два года, а десять.

И Джесс ушел без нее.

Пока его не было, Мэгги задумалась о том, как сын воспринял спектакль. Для большинства зрителей распятие было далеким от них событием, рутинным компонентом христианской религии. Но только не для Джесса. Он должен осознать, что произошло, прочувствовать каждой клеточкой тела.

– Думаю, зря мы приехали сюда, – произнес Феликс.

Сэм наклонился к ней ближе.