Чёрная обезьяна

Эта открытая дверь в подъезд сыграла со мной дурную шутку: они вошли сами, никто их не впускал. Когда я их увидел, они уже стояли возле кровати, четверо или пятеро.

На улице к тому времени едва-едва подрассвело, и можно было бы, хоть и с трудом, рассмотреть их.

Но я никак не могу сказать, какими они были…

…проще сказать, какими они не были.

Они не походили на уличную шваль — на них была простая, негрязная, неприметная одежда.

Они нисколько не удивлялись, что находятся в чужой квартире, хотя первой моей мыслью было, что они перепутали дверь и возвращаются… откуда-то возвращаются… или за кем-то зашли… У меня мелькнули дурацкие догадки о каких-то соседях, у которых есть дети, — быть может, хотели к ним, а зашли ко мне.

Потом я почему-то подумал о макулатуре — вспомнил, как мы в детстве собирали макулатуру и бродили из подъезда в подъезд, спрашивая по четыре раза на каждом этаже, нет ли ненужных газет или там коробок.

Наверное, тоже за макулатурой, решил я вяло и все никак не мог раскрыть рта, чтоб сообщить им о том, что я не храню и не выписываю газет, а книги мне жалко, я еще не все прочел.

Им было не меньше, наверное, семи и явно меньше семнадцати. Я так и не научился определять на глаз возраст детей.

Кажется, все они были мальчиками, но не уверен.

У одного совсем не было ресниц, и даже бровей, и я все смотрел ему на лоб, казавшийся ошпаренным или обожженным.

Они ничего не стеснялись, не перетаптывались, не разговаривали между собой.

Не трогали вещей, не прикасались ни ко мне, ни к моей кровати.

От них не исходило никакой опасности, но меня будто бы укололи горячей иглой в мозг: а если это еще не все зашли в мою комнату? вдруг какие-то другие, более опасные и злые, отправились в детскую… где спит ребенок, и еще один ребенок спит!

Я сделал новую попытку привстать на локте, с меня слетел комар и понес куда-то тяжелую каплю моей крови… Я взмахнул рукой и успел поймать его, смять в ладони — из него просто плеснуло теплым, как если бы чай, оставшийся на дне стакана, вылили мне в ладонь.

«Мне надо к детям моим!» — вопило все внутри, я почувствовал, как по мне огромными, как виноград, каплями стекает пот ужаса. Я завалился на бок, чтоб упасть с кровати и хотя бы доползти к детской, но стоявший ко мне ближе всех вдруг ударил меня в лицо.

— Ты что? — наконец заорал я, мне показалось, что заорал, вот-вот заору, голос собирался взорваться во мне, но не взорвался, а еле просипел.

…в мутном беззвучном стакане, прилипая ладонями и прилипая искаженной физиономией к стеклу…

Они втыкали в меня свои руки упрямо и беззлобно, вослед за их руками из меня что-то вытягивалось, словно они наматывали на маленькие свои ладони склизкое содержание моей жизни.

Я метнулся взглядом в потолок, потом увидел стол, где раскачивалась от мелкого топота вокруг кровати высокая бутылка газированной воды, в которой отражался свет фонаря, и, наконец, решился взглянуть в лицо тому, кто ударил меня первым, — и это его лицо без ресниц… Это его лицо без ресниц!

— Ты что? — закричал я, и мне показалось, что из горла у меня выпал сгусток накипи, гноя и желчи, и крик раздался, и длился до тех пор, пока его не услышал я сам, пока я не раскрыл глаза, не включил свет.

— Ага-а! Ага-га! Ага! — заклокотал я глоткой, как будто только что вылез из проруби и почувствовал, что у меня температура за сорок.

Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге стоял сын.

— Ты что кричишь? — спросил он, не произнеся слово «папа».

— Кто? — спросил я. — Кто кричит?

— Ты.

— Я не кричу, понял? Тебе приснилось. Иди спать.

Он развернулся и молча ушел.

Я встал и раскрыл окно, долго дергая ставнина себя и в конце концов уронив с подоконника цветок на пол. Рассыпалась земля и осколки горшка.

В полутьме торчали кусты и ветки, но ощущения большого неба и простора — так, чтоб можно было вдохнуть во всю грудь, — этого ощущения не было. Стоял с открытым ртом.

Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.

Похлопал по карманам. Никак не привыкну класть мобильный в один и тот же — брючный левый, например.

Обнаружил где-то во внутреннем.

Неуслышанная, обнаружилась эсэмэска от Альки.

«Нескладеха твоя ждет, все печет у меня».

Некоторое время раздумывал, хотела ли она написать изначально «течет» и потом ошиблась в первой букве, или сразу так и было задумано.

Печет у нее… Может, мама приехала и пироги ей печет? Или кран течет?

Тем временем набрал совсем другой номер.

— Максим, я звонил… Да, я… Вы говорили, что можно еще зайти…

— Соскучились по детям? — поинтересовался собеседник.

Я издал в ответ невнятный горловой звук, невнятную малоупотребимую гласную букву.

Милаев встретил меня на улице. Все те же глаза чуть навыкате, ноздри, скулы, африканские губы, но кожей отчего-то побелел — может, оттого, что целые дни проводит в этом подземелье, света белого не видя.

Он улыбнулся мне приветливо, как будто ждал меня.

В лифте спокойно посмотрел мне прямо в глаза.

— Подросли? — произнес я первое, пришедшее в голову.

В ответ Милаев с подростковой непосредственностью хмыкнул, чем безоговорочно расположил к себе.