Чёрная сова

— И это уже не прикол, Шаляпин... Спросил бы хоть, за что. Впрочем, хотел и сам сказать... А ты скормил барана птицам. Чем закусывать? Что молчишь, бессловесное ты существо?

Терехов поманил его рукой, увлекая в кунг, возле коего возбуждённо суетилась кобылица. Жора сначала дёрнулся, но вдруг отшатнулся и замер.

— Ты что... хочешь сказать? Эй, шаман? Ты что тут нашаманил? Ланда сама пришла? Она здесь?! И ждёт?

Серая вдруг заржала, обеспокоенно завертелась и попыталась встать на дыбы, но копыта сорвались с железной лестницы. И это неожиданным образом подстегнуло Репьёва, ибо за дверью послышался звук, сходный со звуком каблучков. Он взбежал по ступеням, отворил дверь — жеребёнок спустился с кровати и теперь, качаясь, стоял на длинных и немощных ногах.

Жора злобно усмехнулся, протянул руку и погладил его морду. Жеребёнок схватил палец и начал сосать.

— Тоже прикол? — не отнимая руки, спросил он. — Так не шутят, Шаляпин. За такие шутки...

Он не договорил, что бывает за такие шутки. Вдруг плюнул ему под ноги.

— Впрочем, какой ты теперь Шаляпин?

Кобылица почти танцевала на задних ногах и теперь норовила просунуть морду внутрь. При этом она не ржала — как-то нежно и трепетно говорила на конском, но понятном человеку языке. Терехов оттеснил Жору и взял жеребёнка на руки.

— Ты что хочешь? — спросил тот, теряя накал злобы. — Думаешь? Да ну! Сказки всё это!

Андрей спустил лошадиного детёныша на землю, и тот молниеносно нырнул под брюхо кобылицы, мужики разом присели на корточки. Жеребёнок захватил сосок и, поддавая его мордой, впился намертво. Со второго, свободного, закапало молоко.

— Шаман, — взирая на это, проронил Жора. — Ты и в самом деле великий шаман... Я вот так же хотел пробудить природу. Вынес её на солнце и содрал маску. А она ослепла.

Он подождал реакции Терехова, но тот молчал, глядя, как жеребёнок терзает пухнущее вымя кобылицы, испытывающей блаженство. Репьёв выпрямился.

—- Ты бы сделал точно так же! Как ещё выбить дурь из головы? Я же показывал её лучшим специалистам! Ну не искать же этот чёртов портал, которого нет и быть не может! И ты это понимаешь... Она запуталась в своих художественных мирах, заблудилась в реальностях. Мир мёртвых, мир живых... Ей не глаза надо лечить — голову, психику... Да, я виноват, но я уже сполна заплатил! Ну что ещё ей нужно?!

Жеребёнок выцедил молоко из одного соска и припал ко второму, но тот оказался пуст. Тощие его бока слегка округлились, не держали слабые ноги, наваливалась усталость, но не было чувства сытости, и тогда детёныш, не выпуская вымени, упал на колени и заснул.

— Тебе, Шаляпин, лучше забыть туда дорогу, — нависая над Тереховым, Жора вдруг заговорил чужим звенящим голосом. — Если запомнил... Не смей больше шаманить! И приближаться к чертогам не смей!

Андрей встал и наконец-то глянул на однокашника.

Это был уже другой человек — тяжёлый, непреклонный и не умеющий отступать, как повязанный родовым обычаем и обречённый на смерть монгольский воин. Ему было легче умереть, чем бежать с поля брани и тем паче быть поверженным и побеждённым. В Голицинское училище при советской власти вели строжайший отбор и сортировали абитуриентов по новейшим секретным программам проверки психологической устойчивости личности — Европа с Америкой отдыхали. Будущих офицеров изначально ориентировали на гибель в первой стычке с противником, причём в течение первых десяти минут боя, и это неожиданным образом превращалось в непобедимость. Если продержался одиннадцать — ты герой, а двенадцать — бессмертен.

Жора мог продержаться бесконечно долго, и, как Змей Горыныч, умел отращивать на месте срубленной головы две новых.

На одну из них Терехов насадил фуражку.

— А-а-а, — удовлетворённо протянул Репей, — мой талисман, много раз терял — возвращалась. Спасибо! Кобылица у тебя резвая, поехал — снесло сразу, вместе с крышей...

Он поправил головной убор согласно форме, однако прикрыл глаза козырьком и стал похож на бровастого Мешкова. Даже голову втянул в плечи, сделал несколько шагов и обернулся.

— Уезжай отсюда, для собственного же блага. Тебя дети ждут.

Он больше ничего не сказал, только согнал назад свисающую на тощий живот кобуру с пистолетом, приладил оторванный погон, расправил плечи и пошёл в сторону заставы, чеканя шаг и размахивая склонённым флагом разорванного рукава.

Терехов хотел крикнуть, остановить, даже попросить прощения, но голос увязал в неуправляемом горле и раздавался лишь сиплый звук спускаемого паровозом лишнего пара. Репей ушёл несчастным, но гордым, непобеждённым, и Андрей остался в полном замешательстве, искренне не понимая, кого сейчас обрёл — надёжного друга или смертельного врага.