Чёрная свеча

Вадим видел трупы беглецов в кузове машины с открытыми бортами, проезжающей мимо рабочей зоны…

У них на самом деле были порваны глотки. Страшная работа. Собак везли в другой машине, две из них были аккуратно перевязаны бинтами, остальные сидели чуть поодаль от раненых с сосредоточенными мордами воспитанных героев.

— Таким собакам нет цены!

У зэков цена была — жизнь. Они ею расплатились за три дня звериной свободы. Вадим слушает старшину вполуха из вежливости, чтобы не вызвать в себе плохих чувств. Ему нынче своих забот хватает и шансов выжить чуть больше, чем в побеге.

— Говорят — с ними было «рыжьё»…

Голос Челидзе доверительно снижается, а затем огорчённо взлетает:

— Спулить успели. Больше пуда!

Зэк знает — побег был пустой, без примазки. Обычный жест отчаянья засадивших в карты «фуфло» фраеров. Жест дорого стоил. Судьба. С ней надлежит обращаться ласково, чтобы ей самой не хотелось прерывать отношения.

Беглецы простили себе слишком много: глупый риск и прочее, потому она им ничего не простила. Несовместимость с миром начинается, конечно, много раньше, по сути дела, с первого вздоха новорожденного, а разрешается в самый подходящий для него момент. Малодушие и лукавство всеми силами пытаются перекомпостировать билет на следующий поезд, не замечая — свой-то уже тронулся. Судьбодержатель ждёт его на последней остановке, где вы будете точно в назначенный срок. Не пытайтесь хитрить: смерть не прозеваешь…

…Продолжая размахивать руками, Челидзе показывал, как солдаты штыком разжимали зубы московского сапожника по кличке Калоша. Он замкнул их на глотке знаменитой овчарки Чары. Так и умер, безнадёжно самолюбивый человек…

— Она перенесла девять операций. На её счёту были тридцать особо опасных преступников. Понимаешь — тридцать! И на тебе — какая-то Калоша!

— Мы пришли, да? — спросил Упоров, зная — грузин может говорить бесконечно долго.

— Пришли!

Челидзе догадался — его не желает слушать зэк.

Остальную работу он закончил быстро и в полном молчании.

Вадим зачерпнул из лужи воды, ополоснул лицо, чувствуя, что ему хочется затянуть время до встречи, а может, и отложить её. Затем он увидел Фунта, шагающего к нему навстречу. Всё обещало свершиться, как и намечалось, а сомнения… без них не обойдёшься, они оставят тебя, когда ты поглядишь ему в глаза.

Подошедший Фунт сказал:

— Он играл полную ночь.

— Всё, что ты сумел узнать?

Граматчиков сунул руку за голенище и протянул нож со словами:

— Селитёра не угадаешь. Побереги себя.

Упоров поморщился: хорошие слова излагали дрянную мысль.

— Где он?

— С ним недолго сломать рога…

— Перестань меня пугать. Дело решённое.

— Иди в кочегарку. За дровяником. Он бьёт с чёртовой руки вот так.

Евлампий взял нож в левую руку, будто невзначай, уронил кепку и резко, с подныром, поднёс нож к животу Упорова.

— Потом — похороны за казённый счёт. Я буду стоять у окна.

— Не торопись ввязываться. Даже если он начнёт махать приправой, не спеши. Разговор того стоит.

Граматчиков кивнул и отправился обходным путём к кочегарке. Их не должны были видеть вместе.

…Фунт оказался прав: Селитёр сделал всё, как он и предполагал, и Упоров подумал о нём с благодарностью, пряча за голенище сапога вырванный из рук вора нож. После чего Вадим подошёл к нему вплотную и, закрыв лицо ладонью, слегка стукнул затылком о кирпичную стену.

— Сядь, мерзавец!

Селитёр послушно опустился на поленницу лиственничных дров и спросил без острого интереса, с тухнущей злобой:

— Кто меня впрудил? Только не темни…

Вадим думал — вор упрётся, и был несколько удивлён таким началом разговора. Он подумал, прежде чем ответить:

— Тот уже отбросил нож.

— А сам ты не боишься, Фартовый?

— У меня нет выхода, Роберт. У тебя тоже.

Последовала минута взаимного напряжения. Упоров пожалел, что не обшмонал вора. Селитёр посопел, подумал, прижав указательный палец к губам, неожиданно сделал сознательный ход к примирению.

— Годится…

Измученное бессонной ночью, мятое лицо вора как бы выглядывало из своего несчастья, окружённое ореолом вечной скорби. Он понимал, что не может убить наглого свидетеля: желание не совпадало с возможностями.

Оно водило по кругу злость, как слепой водит слепого, и в конце концов сдалось:

— Условие одно — ты всё забудешь.

— Не в моих интересах делать тебе плохо.

— Уже сделал.

— Так получилось. Извини, — Вадим следил за его подвижными руками и не отвлёкся, даже когда у окна промелькнула чья-то тень.

— Хочешь знать — на чём меня изловили?

— Не хочу грузить лишнее…

Роберт Селинский закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Ничего не получилось, он почти крикнул:

— Ладно, не понтуйся! Мы же повязаны. И потом… мне надо кому-то это сказать… На Еловом грохнул прораба-бесконвойника за неуплату. Концы спрятал, а ботало отвязал. С честным вором поделился. Сучий потрох! Бес поганый! Когда его словили на мокрухе, он меня втюрил. Мазай, может, слыхал про него?

Упоров отрицательно покачал головой. Селитёр этого даже не заметил, он был в кругу своего смятения и жил дрянной, больной заботой о потере воровской чести. Роберт провёл по лицу дрожащими ладонями.