Чёрная свеча

Пожар в третьем блоке тюрьмы был результатом поджога. Шестеро подследственных задохнулись. «Хата» Упорова оказалась в удачном месте: недалеко от служебного входа. Пролежи он в ней ещё с часик, тоже бы задохнулся, но, как говорится: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет».

Его бросили в общаковую камеру, переполненную разномастной публикой, доставляющей администрации лагерей не столько опасения, сколько раздражения: мастырщики, прокалывающие грязной иглой ноги, злостные отказчики, барачные боксёры-бакланы, симулянты всех мастей, вольные на язык политиканы и вольнодумствующие педерасты.

Здесь было трудно дышать, но ещё трудней выжить от тесноты человеческих отношений.

Пожилой благообразный зэк, штопающий чёрную косоворотку, глянув на сгорбленного Упорова, распорядился незвучным голосом:

— Шпилявые, кыш — с нар!

Этих слов оказалось достаточно, чтобы повергнуть в уныние двух играющих на верхнем ярусе чеченов. Тем не менее они спрыгнули вниз, даже помогли ему забраться.

Он лёг поудобнее и осмотрелся. Оказанная услуга не могла быть обыкновенным актом милосердия: здесь никто не мог рассчитывать на милость ближнего, значит — ты снова в чужой игре. Веселей от открытия не стало. Вокруг копошились люди, каждый искал спасения за чей-то счёт, совершая поступки, коих не могла желать душа, но придумывал перепуганный мозг, придумывал, осуществлял, искажая человеческую природу таким невероятным образом, что казалось — другого состояния для человека не существует, что это и есть истинное состояние.

— Кхм! Кхм!

Рядом образовался цыган с серьгой в левом ухе и настоящей колодой карт в руках без единой наколки.

Карты вели себя удивительно послушно, совершая цирковые трюки. Они то рассыпались веером, то прыгали из руки в руку хорошо обученными солдатиками, доставляя видимое удовольствие плутоватому хозяину.

Цыган спросил скрипучим голосом:

— Шибко худо, братка?

— Тебе что?! — Упоров не хотел осложнять себе жизнь лишними знакомствами.

— Просто. Семён — добрый человек, ему хороших людей жалко.

— Не лощи, мора. Кто послал?

— Дьяк, — шепнул цыган. И карты склеились в одну колоду.

— Первый раз слышу. Ошибся, мора!

— Не доверяешь, братка? Мамой клянусь!

— Я всё сказал. Привет маме!

— Э-э-э! — зевнул зэк с посечённым бритвой лицом.

Протяжно, но очень ненатурально. Глаза его притом были замершие, независимо настороженные.

Металлический скрежет в двери оборвал их напряжённый разговор. Цыган обернулся на звук и ужом соскользнул с нар, а через несколько секунд Упоров потерял его из виду.

Дверь открылась. Угрюмый, мятый старшина втолкнул в камеру Фёдора Опёнкина. Фёдор плюнул и поздоровался за руку с тем мужиком, который определил место на нарах Упорову. Затем как бы случайно задержал взгляд на человеке, который читал старую газету, прислонившись плечом к нарам.

— Хай меня казнят, если хоть я был в таком приличном обществе! Это же — парламент, а не камера. Такие люди! Народные артисты среди народа.

Опёнкин вытер руку о штанину и протянул её крупному человеку с породистым лицом интеллигентного фармазонщика.

— Думал, вы давно откинулись, Александр Николаевич. Вас заждались новые роли.

Каштанка незаметным движением извлёк откуда-то из-под полы пачку «Беломора».

— Увы, — заключённый прилично сыграл разочарование, не спуская алчного взгляда с пачки папирос. — Оставили ещё на сезон в этом театре.

— Дело временное, — успокоил Опёнкин. — Не завтра, так через червончик откинетесь. Держите вот — от благодарных почитателей.

— Что вы! Что вы, Опёнкин! — артист сопротивлялся, уже держа пачку в руке. — Махоркой обойдусь. Привычней!

— Вам здоровье беречь надо. Вы же не просто — с моста. Легавый буду! И здоровье ваше — народное, товарищ Очаев.

— Было народное, — подыграл ему артист, переходя на феню, — пока меня не кинули через каргалыгу на 58-ю, скользкую, как у последнего порчака…

Фёдор оценил слова артиста поощрительной улыбкой и сказал, махнув тонкой ладонью:

— Обойдётся… О! Вдруг откуда ни возьмись, появилось нечто! — Опёнкин указал пальцем на Упорова. — Ты-то как притусовался к приличным людям?! Говорили — тебя грохнули. Получается — вторую жизнь живёшь. Ну, ёра!

Зэк скакнул на нары и блаженно вытянулся рядом с Вадимом. Он прежде осмотрелся и спросил шёпотом, когда о нём уже забыли:

— Где вас повязали?

— В Таёжном, — так же тихо ответил Упоров. — Денис решил взять кассу и уходить через Серафима.

— Взяли? — интерес был неподдельным, с лёгким огоньком в прищуренном глазе.

— Взяли. Мы — кассу, нас — менты. Дениса кончали на месте.

— Чалдона тоже шмальнули. Он грабки вскинул, а ему пуля — в лоб. Погорячился мусор. Пельмень не жилец. За Стадника ты ничего не знаешь. Понял? Тех двух, из опергруппы, взял на себя Шура. Ты чистый. Скажешь — к хвосту привязали. За рыжьё помалкивай, не было рыжья! — Фёдор задумался и с неудовольствием произнёс: — У ментов было бессудное право тебя кончать. Помиловали. Ты имя живой нужон…

— А вам?! — спросил вспотевший от возмущения Упоров.