Чёт и нечёт

Здесь, вероятно, будет уместно небольшое лиро-политическое отступление: не стоит скрывать имя «высокого гостя», с коим Ли, можно сказать, почти что обменялся ушами. Это имя не названо лишь потому, что его не было в записках Ли. А не было его в этих записках потому, что самого Ли, жившего в своих мирах и занятого своими мыслями, в принципе очень мало интересовало собачье дерьмо, именуемой «политикой», и в том числе — большое собачье дерьмо, именуемое «большой политикой». Интерес к этим жалким «процессам» и к поглощенным ими людям появлялся у Ли лишь тогда, когда объектом его очередной корректуры становились какие-либо человеческие отбросы, именуемые «политическими деятелями». Особенность душевного склада Ли требовала от него абсолютной убежденности в его правоте. Это ему было нужно, вероятнее всего, для того, чтобы по окончании «дела» сразу же забыть о своем очередном подопечном и никогда больше не раздумывать о степени своей причастности к его судьбе. И когда последний из этих его подопечных (в этом повествовании) при жизни говаривал: «Есть чэлавэк — есть проблэма, нэт чэлавэка — нэт проблэмы», он, ослепленный собственным «величием», и не догадывался, что не так уж далеко от него находился тот, кто не видел смысла и необходимости в его собственной жизни и кто без особых волнений и колебаний был готов применить и применит это «золотое правило» к нему самому, к «гению всех времен и народов», и тут же забудет о нем навсегда. Во всяком случае, в записках Ли, охватывающих еще три десятилетия его жизни — после смерти тирана, — имя Сталина больше ни разу не упоминается.

А возвращаясь к левантийским ушам, и чтобы не заставлять читателя шарить по разным дипломатическим хроникам в поисках имени их владельца, «случайно» попавшегося под ноги Ли на Большом Каменном мосту, это имя будет названо немедленно: это — Гамаль Абдель Насер, так неожиданно и так вовремя для человечества покинувший этот прекрасный непрочный мир через пятнадцать лет после того, как Ли положил листок с нарисованным им с натуры Насеровым ухом в томик собранных графом Львом Николаевичем Толстым для беспросветно глупого в своей «массе» человечества «Мыслей мудрых людей на каждый день».

Это свое пребывание в Москве Ли завершил под самые майские праздники 58 года. Несмотря на явные перемены в мире, участие в демонстрации его не привлекало. В части «культурной программы» он посчитал достаточным посещение Большого театра, тоже «устроенное» ему его новыми знакомыми.

И уже по собственной инициативе он побывал в Новодевичьем монастыре и на кладбище. Вход туда после смерти Сталина на некоторое время стал свободным. Ли прошелся по аллее, где он всего пять лет с небольшим назад прогуливался с дядюшкой, получая инструкции на случай депортации.

— Вот тут я буду лежать! — сказал тогда между прочим дядюшка и показал место неподалеку от могил Александры Коллонтай и Дмитрия Ульянова, в тридцати метрах от могилы Антона Павловича Чехова. И все исполнилось. Три имени, Евгений, Ольга, Мария, еще недавно бывшие частицей жизни Ли, теперь были выбиты на камне, стоявшем на том самом месте, куда тогда, погруженный в иные мысли, он мельком бросил свой рассеянный взгляд.

IV

Уходила из жизни Ли не только Москва тети Манечки со всем ее окружением. Постепенно уходило и родное предместье: Ли с женой и сыном временно поселились в центральной части города, после чего он стал появляться на своей тихой Еленинской улице раз-два в неделю и чаще всего вечером или в сумерках. Да и для Ли эти места опустели. Его поколение разлетелось из своих гнезд — кто пошумнее, те по тюрьмам, кто потише, стал пробиваться в начальники, как и положено людям, осознавшим себя бесценными «национальными кадрами», имеющими право на свой кусок пирога.

Бывало, проходили недели и месяцы, а Ли в своих приездах к Исане никого из старых знакомых не встречал ни на улице, ни на маленьком базарчике у трамвайной остановки.

Однажды золотым летним холодногорским вечером Ли шел по своей улице, жившей обычной жизнью. Кто-то из новых голубятников, пытаясь осадить «чужого», стоявшего «в точке», кричал в азарте своим добровольным помощникам:

— А ну, поднимите плекую и чернорябую!

Кто-то объезжал новый велосипед. Недавние пышные молодухи, постарев и отяжелев, все еще стояли у калиток, именуемых здесь «фортками», лузгали семечки, лениво переговариваясь. На соседней улице надрывалась радиола, сменившая старый добрый патефон, но и вкусы, и песни были пока все те же:

И в тишине
На уснувшем канале
Лишь поцелуи
Мои звучали…

Звенела «Баркарола» Пети Лещенко.

Навстречу Ли двигались трое пацанов лет двенадцати, певших не в лад:

Я никому не дам,
Пусть это съест Абрам,
А косточки разделим пополам.

Заметив, что за ними наблюдает Ли, они умолкли, и один из них, чтобы разрядить обстановку, перешел с маршевой мелодии на старинное концертное танго, также имевшее блатной вариант текста: