Основным инвариантом политики являются не слова, не идеи, не какие-то мифические и высокие ценности, а
Если бы в марксизме не содержалось своеобразной, но несомненной правды, он не сумел бы, конечно, оказать столь существенного влияния на Россию. Также невозможно отрицать моральности побудительных импульсов, лежащих в основе этого учения: надежно защитить слабых от сильного, эксплуатируемое большинство от эксплуатирующего меньшинства, навеки установив всеобщую социальную справедливость. Однако если нравственные акценты изначально сосредоточиваются на ценностях общего (коллективного) в ущерб индивидуальному, на далеких (будущего) в ущерб близким (настоящего), на идеальных в ущерб конкретным человеческим, если, таким образом, нарушается внутренняя гармония, уравновешенность, то социальный механизм, построенный на подобных эксцентричных началах, неизбежно идет вразнос. Именно нескомпенсированный избыток социальной моральности, страстность и нетерпеливость желания добиться – чего бы это ни стоило – всеобщей заветной цели вселяли в большевиков твердое убеждение в своем праве и даже долге принудительно вести общество к заветному благу. «Железной рукой загоним человечество к счастью», – гласил лозунг на одном из московских зданий в 1919 г. / 8 /
Социальный экстремизм был также отзывом на консервативность самодержавной политики. Ведь после революции 1905 г., после объявления Манифеста, уже с 1907 г. центральное правительство вновь обратилось к политически ретардационной, репрессивной линии, стремясь направить основную энергию неизбежных реформ по экономическому руслу. «Столыпинская реакция» и «столыпинские реформы» – тот двуликий Янус официального курса, который, принеся скорые плоды, в то же время встал мертвым барьером на пути развития демократических свобод.
В нормальных условиях социальная мысль, открыто выступая на общественной арене, сравнивая свои замыслы с их конкретными результатами, вскоре бывает вынуждена сглаживать крайности собственных утверждений. Напротив, будучи отрезанной от возможности «обкатки» в реальности, социальная мысль необычайно заостряется, выступает в своей абстрактной, логической чистоте. Возможно, это увеличивает ее концептуально-эвристические способности, однако в неменьшей степени увеличивает и пропасть между нею и здравым смыслом, придает ей жесткость, нелицеприятность и даже антигуманность. Поэтому печать экстремизма отличала в России не одних только большевиков.
Итак, уже в 1918 г. революция, выступившая под лозунгами социального освобождения, широких политических свобод, оказалась (по закону отрицания отрицания) наследницей самодержавия, новой модификацией последнего – самодержавием партии, ее верхушки. Время расцвета мирового империализма требовало не отказа от него, а напротив, возведения его в новую и более сильную степень. Так сложился пролетарский, вернее, партийный империализм (т. е. тоталитаризм). «Рабство есть высшая свобода» – данный парадокс многократно обыгрывался в антиутопиях Замятина, Оруэлла, Набокова и др. Но речь сейчас не об этом.
Что происходит с политической вселенной, когда не остается ни консерваторов, ни радикалов, ни либералов, и «всё» становится «одним»? Очевидно, все «пространственные» координаты полностью замещаются одной «хронологической». Возникает эффект, подобный действию кумулятивного заряда, концентрации взрыва в одном направлении. Именно таким импульсивным методом и можно пробивать бронированные барьеры истории, решать великие социальные, политические и экономические задачи.