Чистая бредятина

Усугубляя агонию, мучимый писатель берет себе напрокат машину и на скоростной трассе Сан–Диего осознает, что забыл, как ею управлять.

Въехав на стоянку отеля «Мондриан» на бульваре Сансет и в процессе сбив бетонный столбик и, возможно, самого парковщика, писатель скользит и едет юзом по стекловидному полу вестибюля к стойке портье. Слева, за трибуной метрдотеля и хостессой от «Армани» виден открытый дворик ресторана, под завязку набитый людьми в виниле и других неудобоносимых материалах, призванных создать эффект сауны. За спиной «прекрасная публика» позирует на софе, а тихий голосок в голове шепчет: «Ты никогда не отымеешь их, поскольку тебя не причесали профессионально».

Шипучая истерика самоподдерживается весь день неприятной черепно–мозговой толчеей фактов, замечаний и видов — их все нужно запоминать одновременно, до тех пор, пока наш писатель не выхватит из ножен свой компьютер и не подгрузит себе мозгов. В тот же вечер продюсер приглашает писателя на коктейль, и, войдя, писатель видит на заднем дворе минивиллы своего объекта противоречащую законам земного притяжения бронзовую скульптуру ребенка на качелях и скалу из стекловолокна, по которой струится искусственный водопад. Теперь писатель вынужден снова и снова напевать про себя: «Не забыть скалу из стекловолокна». В конечном итоге продюсер его приветствует и стискивает ему руку, привлекая внимание публики. Одной фразой позднее он приоткрывает интимную подробность: в курс его терапии входят беседы с куклой, изображающей его самого. До половины одиннадцатого, когда вечеринка зашипит и погаснет, писатель теперь вынужден твердить себе под нос: «Не забыть скалу из стекловолокна, не забыть, что он беседует с куклой… скала из стекловолокна, беседы с куклой, ребенок на качелях…» Это мешает ему дышать глубже и подмечать, как разливающийся закат пропитывает воздух мягким оранжевым сиянием, почти как в Париже, а открывающаяся панорама океана испещрена коттеджами, умостившимися на склонах холмов — вот зажигаются огоньки, почти как в Портофино. Он умудряется не увидеть, что Лос–Анджелес — город изобильного и убедительного «почти».

Путешествие из дома продюсера в отель «Мондриан» — по аккордеонам дорог, перетекающих с холмов в долины, — требует навигационных талантов Магеллана. Ведя машину под небом с одной звездой, писатель по–прежнему опьянен головокружительной смесью белого вина, вечерних платьев и ощущением собственной непринадлежности, а истина, развертывающаяся за его ветровым стеклом, проносится незамеченной: нью–йоркская сеть улиц и авеню с ее интеллектуальными секторами, переходящими в художественные кварталы, выводящие в торговые эдемы, совершенно не совпадает с этой кляксой Лос–Анджелеса. Ибо здешняя сетка — неправильная, скособоченная, словно предполагаемая математическая преисподняя, поэтому перемещаться по ней следует нелогичным манером. Внешний слой счищается, проступает уровень поглубже, но из–под него снова просвечивает поверхность. Из–за такого эффекта писатель видит лишь выхлопы кварков — признаки чего–то богаче, нежели то, что он уже упустил.

Наконец он возвращается в номер, который, увы, окнами выходит на восток, в теперь уже черно–покойные холмы. Если бы комната его выходила на запад, он бы смог оценить мерцание двадцатипятимильной панорамы, раскинувшейся до самого моря, почти что похожего на Средиземное. Он бы отметил, как улицы ЛА волнами перекатываются через пологие холмы, как будто снизу в пейзаж тычут пальцем. Как наложившись на штрихи этой гравюры, они убредают в диагональ, создавая множество способов добраться из одного места в другое — ведь всегда можно проехать по гипотенузе. Таковы проспекты свиданий — они позволят Начинающему Актеру А проехать восемнадцать миль через весь город до мансарды Начинающей Актрисы Б ровно за девять минут после распаленного телефонного звонка в полночь. Стой писатель на балконе лицом к морю и городу, он услышал бы, как из крохотного форточки многоквартирного дома разносится оптимистичный голос ванного певца, весь пронизанный убеждением, что здесь — самое место для того, чтоб быть счастливым. А над перекатами зданий писатель увидел бы, что над городом всегда бездвижно парят пять или шесть самолетов — летучих машин, что сейчас столь непосредственно привязаны к сбою писательских биологических часов, которые загадочным образом тикают обратно: хотя на восточном побережье три часа ночи, сна у писателя ни в одном глазу. Вместо сна он рассматривает, как вершины холмов срезали под столовые горы, чтобы удобнее было возводить чьи–то афино–тюдоро–готико–французские фантазии, а звонить в сочувственное ухо Нью–Йорка уже поздновато. И он направляется в бар отеля.