Чистая книга: незаконченный роман

– Про медведя, про медведя! На жернове-то который летает.

Махонька – явно для того, чтобы задобрить все еще сердитую, надувшуюся Огнейку, – сказала:

– А вот что моя подружка прикажет, то и петь-сказывать буду.

– Ну тады про медведя, Махонечка, ладно? – чуть не плача, прошептала Огнейка.

Небылица в лицах, небывальщинка.

Небывальщинка да неслыхальщинка.

Ишша сын на матери снопы возил.

Всё снопы возил, да всё коноплены.

Впереди, средь тех, кто был поближе к печи, рассмеялись.

А задние ловили каждое слово с раскрытым ртом, да и Федосья, даром что не первый раз слышит небылицу, тоже напрягла ухо.

Шепеляво, жиденьким ручейком выкатились первые слова из беззубого старого рта. Махонька это и сама понимала.

– Худо чего-то ноне зачала, – сказала она недовольно. – Всё на мели, всё на мели, никак не могу на глубь выйти. Ну-ко, я еще раз пропою.

Она прокашлялась и заново повторила пропетые строки. И тут как будто прорвало плотину: голос ее разлился рекой, но рекой веселой, с подскоком, с игрой на перекатах: небылица-то была плясовая. Скуластое, широкоглазое лицо Махоньки от впалого морщинистого рта, в котором победно сверкал один-единственный зуб, до корней седых волос, аккуратно заправленных под повойник, омылось счастливейшей улыбкой, и она начала прихлопывать в ладоши.

Небылица в лицах, небывальщинка,

Небывальщинка да неслыхальщинка.

На гори корова белку лаела,

Ноги расширя да глаза выпуча.

Тут прыснули сразу с десяток ребятенок – живо представили себе корову, но Махонька орлицей вскинула голову: чтобы никто не посмел ее перебивать. Не любила, когда к ее слову отборному липла мякина.

Небылица в лицах, небывальщинка,

Небывальщинка да неслыхальщинка.

Ишша овца в гнезди на яйце сидит,

Ишша курица под осеком траву секет,

Небылица в лицах да небывальщинка.

По поднебесью да сер медведь летит,

Он ушками, лапками помахыват.

– Буде заливать-то! – громко, на всю избу, выкрикнул Васька, старший брат Гаври. – Медведь-то не летает.

– Загунь! – с ходу обрезала его Махонька. – Мой летает! – И она, какое-то мгновенье сердито поплямкав губами, опять заулыбалась: любила сказывать небылицу.

По поднебесью да сер медведь летит,

Он ушками, лапками помахиват,

Он черным хвостом да принаправливат.

Небылица в лицах, небывальщинка.

По синю морю да жернова плывут,

Небылица в лицах, небывальщинка.

Как гулял гулейко сорок лет за печью,

Ишша выгулял гулейко ко печню столбу.

Как увидел гулейко в лохани:

«А не то ли, братцы, всё синё море?» —

Как увидел гулейко – из чашки ложкой шти хлебают:

«А не то ли, братцы, корабли бежат,

Корабли бежат, да все гребцы гребут?!»

Небылица в лицах, небывальщинка,

Небывальщинка да неслыхальщинка.

– Всё, – шумно выдохнула Махонька и поклонилась.

– Ишо, ишо! – дружно, на все голоса закричали детишки.

Федосья, убаюканная Махонькиным голосом и пригретая мартовским солнцем, заставила себя встать. Она не ребенок, ей нельзя часами без дела сидеть.

Хорошо быть в Махонькиной сказке, век бы ее слушала, а надо выбираться в жизнь. Невпроворот дел. Корова (через месяц, все ладно, Лысоня отелится), вода, дрова. А самое главное – чем накормить гостью?

Для других, может, ихняя гостья всего-навсего только нищая старушонка-попрошайка, а для нее, Федосьи, видит Бог, на всем свете нет дороже гостьи. Семь лет назад (тогда еще был жив Мартын) Савва, возвращаясь с Синь-горы с товарами для Губиных, подобрал на дороге полузамерзшую старушонку, которую по первости принял было за лесную нежить – такая она была крохотная, привез домой, да с той поры эта старушонка стала для нее роднее родной сестры. С кем так выговоришься, облегчишь свое сердце? Когда они, Порохины, как все люди? Когда их дом полон людей? Когда Марья Екимовна у них. А уж насчет веселья, радости, надо правду говорить, у них такого и в Пасху не бывает.

Федосья, одеваясь и вполуха прислушиваясь к разошедшейся старухе, неотступно думала о том, чем кормить гостью.