Чистая кровь (СИ)

Доброе молодое вино с наших семейных виноградников не бьет в голову. Оно пьется как вода и освежает, утоляя жажду. Только надо хорошо закусывать, и не надо пить больше, чем ты можешь - иначе завалишься где-нибудь, когда тебя неизбежно подведут ноги, и проспишь до утра. Хорошо, если ты дома, со своими - а вот пить в какой-нибудь таверне надо аккуратно.

Не то, чтобы могли обобрать спящего - у нас это невозможно, разве что приезжие пошалят, - но под утро может быть холодно, так что недалеко и до простуды.

Я давно не пил хорошего красного молодого вина. Где его брать в Германии? Испанская Риоха - не то, итальянские в нашем городе почему-то редки, а хвалёные французские вина могут нравиться только тем, кто вино не пьет, а дегустирует, и не для удовольствия, а чтобы потом об этом рассказывать.

Только наше, родное, из местного винограда мосхомауро или леатико, которое пьётся как вода и радует как поцелуй - но откуда оно в стерильных универсамах северной страны, одинаковых до отвращения, и не работающих по вечерам?

Здесь оно было, и было оно не просто местное - оно было своё.

Пока все допили, часы пробили двенадцать. Звук этих старых, позапрошлого века, часов заставил меня вздрогнуть. Я будто провалился во времени в те годы, когда я делал уроки, сидя здесь, в этом зале, еще до того, как в него стали пускать туристов.

Тут и пахло как в детстве, теми же пряностями и терпкими мамиными духами.

За воспоминаниями я даже не заметил, кто и когда подлил мне вина в бокал. Дед тем временем снова поднял свою кружку:

- Выпьем за Юрги, который приехал домой! За то, чтобы он остался здесь, где его место и долг!

Я вздрогнул. Оставаться в Алунте больше чем на пару месяцев отнюдь не входило в мои планы, а про какой-то "долг" я вообще слышал впервые. Но дед смотрел мне прямо в глаза, и старый детский страх перед ним заставил меня кивнуть и выпить. До дна, как и дед. У нас это значит - "я принимаю тост и придаю важное значение тому, что в нем сказано".

Третий тост дед произнес, как и положено в наших краях, за умерших. Он перечислил всех близких родственников - и я впервые узнал, что умер брат моей матери - и почему-то особенно выделил отца.

Отец умер лет пятнадцать назад, когда я был уже в Германии и работал в представительстве фирмы ***. Меня уведомили об этом сухой и короткой телеграммой (тогда еще ходили телеграммы, а интернета и электронной почты не было в Алунте). Подробностей я так и не узнал, да и не хотел знать: мне было не до них, а до себя, надо было строить карьеру, да и с личной жизнью тогда были проблемы.

Дед и сейчас не сказал ничего определенного о том, как умер мой отец (а ведь ему оставалось меньше года до пятидесяти - в таком возрасте у нас мужчины обычно не умирают своей смертью).

Помянул он и моего старшего брата Консту, который не так давно разбился на мотоцикле. Я вообще не понимаю, как на нашем острове по нашим горным дорогам можно гонять на двух колёсах: разве что как способ самоубийства. Да и на четырёх, вообще-то. Не зря, ой, не зря по обочинам дорог столько крошечных часовенок в честь погибших...

Три тоста, три бокала, выпитых до дна - это бутылка красного. Я не привык столько пить, тем более, так быстро. Несмотря на похвальные качества нашего вина, меня повело, в голове шумело, и я уже не очень хорошо соображал, тем более, что всё это наложилось на тяжелую дорогу и короткий, урывками, сон. Но выйти из-за стола без разрешения не могло бы прийти в голову человеку, воспитанному в Алунте, в семье Триандес. И я мужественно терпел, сосредоточившись на двух вещах: не сказать ничего глупого и не заснуть прямо за столом.

Четвертый тост был неизбежен, как наступление восхода после ночи. Он был за процветание дома Триандес, за что снова стоило выпить до дна.

Мне стало одновременно весело и грустно; хотелось пожаловаться матери на несправедливость жизни - и в то же время спать. Как всегда, когда выпью лишнего, я зажмурил левый глаз: он у меня видит хуже правого, и, если я пьян, мне это мешает.

В какой-то момент я заметил, что дед пронзает меня взглядом своих темно-карих очей. Я поднял взгляд, и дед, обратившись ко мне, сказал что-то, чего я не понял. Я, кстати, еще в аэропорту заметил, что понимаю не всё, что говорят мои соотечественники - и, видимо, говорю не совсем так, как они. Все-таки два десятка лет в другой стране, где мне практически не приходилось общаться на нашем языке, не прошли даром.

Дед заметил, что я его не понимаю, но, видимо, приписал это вину, а не отсутствию языковой практики. Он нахмурился и велел мне идти спать - снова таким тоном, будто говорил с червём, выползшим из-под камня.

И я пошел спать. Не сам: меня кто-то провожал, возможно, тот же Алекси.

Не помню.

4

Спал я ужасно.