Чистая кровь

Внутри Елица включила светодиодный фонарь, совмещённый с акустической системой, сразу заигравшей что-то национальное про любовь. Не слишком яркий свет показал мне округлый, косо уходящий метров на десять вглубь, потолок, несколько примитивных лежаков, из которых один был застелен простынёй и грубым шерстяным одеялом, и имел две подушки, какие-то полочки над головой… других подробностей я не увидел, поскольку Елица развернула меня лицом ко входу:

— Дай-ка я на тебя посмотрю…

Она повертела меня влево-вправо, а потом…

На ней был всё тот же вязаный кардиган. Она скинула его одним движением; под ним было платье, из которого она также одним движением вывинтилась, откинув его куда-то влево.

Под платьем не было ничего.

Её тело, молочно светящееся в полутьме пещеры, было совершенно тем античным совершенством, которое схвачено в статуях Венеры и начисто профанировано модой двадцатого века, изобретённой гомосексуальными кутюрье, которые мечтали о женщинах с фигурами мальчиков-эфебов.

Мягкие, округлые контуры; мягкое даже на взгляд, что уж нам на ощупь, тело; тяжелая грудь, немного выступающий мягкий живот, под которым густой курчавый треугольник волос…

И запах, запах! От Елицы пахло разгорячённым женским телом, свежим сладким женским же потом, и это было совершенно умопомрачительно!

Особенно для меня, после трёх месяцев воздержания.

Я быстро скинул одежду, автоматически складывая её, под заинтересованным взглядом Елицы, на чистое место рядом с ложем. Ну, оно показалось мне чистым.

Освобождаясь от джинсов, я достал пачку резинок. И, уже голый, полез в неё за презервативом.

Елица выхватила у меня из рук всю пачку, не успел я её открыть, и метнула куда-то в темноту пещеры:

— Это не нужно, Юрги! Я хочу, чтобы ты был мой весь!

Она повалила меня спиной на ложе и впилась в губы огненным и влажным поцелуем.

Я перестал думать о постороннем, если не считать ворочавшейся где-то у затылка задней мысли, что предохраняться можно не только резиной, а прерванный акт у меня всегда получался хорошо.

Ко мне прижались мягкой полной грудью с твёрдыми сосками; меня обхватили за затылок горячими ладонями; меня ласкали, целовали, обнимали, прижимали… на меня наделись горячим, влажным и скользким, и мне не пришлось ни раздвигать, ни поправлять руками.

И я окончательно перестал контролировать ситуацию.

Последняя моя связная мысль была: "Какой там прерванный акт, когда женщина сверху и этого не хочет", — а потом я уже только слышал свои хриплые стоны, между которыми, практически помимо моей воли, выплёскивались слова: "Я… люблю… тебя!" — обращённые на самом деле не к женщине, скакавшей надо мной, а к её вагине, ритмично сжимавшей мой член в такт таким же хриплым её стонам.

Елица, дождавшись последней моей судороги, медленно сползла с меня и улеглась слева, оперши голову на правую руку. Её потемневшие глаза внимательно рассматривали моё лицо. Она, похоже, ждала от меня чего-то.

Я молчал, не зная, что ей сказать. Впервые я не понимал, как вести себя с женщиной.

Она вздохнула:

— Ты, Юрги, не волнуйся. Я не буду на тебя претендовать. Если родится кто, это будет мой ребёнок, и только мой. Не твой, даже если ты захочешь. Мне хватит моего магазина, чтобы его вырастить. И я никогда никому не скажу, что его отец — Триандес: я же знаю, что вы в вашем семействе этого больше всего боитесь.

Я пожал плечами. А что мне оставалось?

— Ты расскажи мне, как ты там жил? Я слышала, ты профессор?

— Почти.

— Как это?

— Ну, должность у меня профессорская, и курс собственный, и всё такое. Только настоящий профессор — это тот, у кого пожизненный найм, тенюра.

— Ты ведь этого хочешь, да?

— Ну конечно! Пока приходится всё время контракт обновлять.

— А к нам ты надолго?

— Не знаю ещё, как получится. Я в творческом отпуске сейчас, на год. Декан обещал место за мной сохранить. От него не всё зависит, но влияния у него должно хватить на это.

— Будешь здесь жить?

— Да не знаю сам. Отдохну пока, а потом всё равно надо будет какое-то занятие искать. Книжку напишу по своим лекциям — это всё равно надо. Но на это много времени не уйдёт.

— А семья так там и останется?

— Семья… Знаешь, всё сложно у меня с ней. — И, не зная сам почему, я вдруг рассказал Елице про свою семейную жизнь, а заодно и про неприятности, в которых оказался — правда, последнее совсем сжато и без подробностей.

Елица, насмотревшаяся телевизора, посочувствовала:

— Так тебе, надо считать, повезло. Могли вообще засудить за — как это — харрасмент.

— Мне и правда повезло. По нынешним временам могли так замазать, что работу я не нашёл бы нигде и никогда. Но дурёха отправила предсмертную записку обычной почтой — моей жене. Написанную от руки, так что в её компьютере следов не осталось. Жена сохранила разум и не стала использовать записку против меня. — (Ну да, ценой моих уступок в имущественных вопросах.) — Мы даже записку сожгли вместе.

Тут земля негромко загудела и ощутимо заколебалась. Я сказал глупо:

— Не бойся, это землетрясение.