Чистая кровь

— Пей, это доброе вино. Не та бутылочная дрянь, которой вас травят в вашей Европе. И не перегонка эта вонючая, от которой только в голове шумит.

Вино действительно пахло приятно, а на вкус оказалось весьма неплохим, хотя я пивал и получше.

— В общем, так. Я бы хотел, чтобы ты остался здесь насовсем. Это ведь твоя земля, твоё место. Тебе, как я понимаю, не так уж и весело живётся там, в Германии — не то ты бы сюда и вовсе ни ногой, я помню, как ты мне по телефону отвечал. Молчи! — Прервал он мою попытку ответить. — Я не всё ещё сказал.

Он сделал глоток и покатал вино во рту.

— Тебе придётся её усыпить, это не обсуждается. Другого выхода нет, если ждать, пока здесь окажется ещё кто-то из Триандесов, тут пустыня будет. С трупами. Поэтому я тебя сегодня же начинаю учить, что и как ты должен делать. А в полночь завтра пойдём в храм. Сделаешь всё, она уснёт. Дня три подождём для верности, и можешь уехать. Но лучше бы тебе остаться… хотя бы лет на пять, замену тебе подготовить.

Он замолчал, думая о чём-то неприятном, отчего снова зашёлся в крике:

— Какие пять, какие пять! Ты хоть подумай, старшему одиннадцать всего! Он через пять лет хоть семя и даст, да головой повредится! Жертва — это ж не для подростков, у человека опыт должен быть, мозги устойчивые! Жрец чувства свои должен всё время контролировать, особенно после приношения! А то будет как с твоим отцом, прости меня, Господи — таким слабаком оказался… а ведь взрослый был совсем! Я ни Консту, ни тебя раньше времени вообще не трогал, ни слова не говорил. Консту готовить начал, когда у него уж двое детей было.

Я не знал куда девать глаза, мне было стыдно и страшно как в детстве. Дед постепенно успокоился, перевёл дух и допил то, что было в бокале.

Я решил воспользоваться паузой:

— Так что я делать-то должен? Ты учти, педофилия мне всегда казалась отвратительной, а уж после рождения собственных дочек…

Дед отрицательно покачал головой и коротко, но очень внятно рассказал, что представляет собой обряд. Жрец жертву не насиловал, семя добывалось собственноручно. Но вот что нужно было делать, чтобы было с чем его смешивать для ламии…

Я, конечно, разделывал и кур, и ягнят — в сельской местности живём, но ведь не заживо!

Я, наконец, справился со спазмами в животе:

— Скажи… а обязательно, чтобы она была живая?

— Да.

— Но, может, хоть напоить её чем-нибудь?

— Нельзя. Пробовали. Жертва должна быть в полном сознании до самого конца.

— А хотя бы жреца — можно?

— Его тоже нельзя. Должен быть трезвый и всё чувствовать. Она этим тоже питается.

У меня вдруг закружилась голова, и я повалился на бок. Пришёл в себя от резкой вони нашатырного спирта:

— Ты это, раньше времени-то себе всё не представляй. На самом деле не так оно и жутко, если настроиться. И не думай, я такой же был в первый раз. Боялся, и мутило меня.

Я точно не справлюсь.

— Справишься, — дед будто услышал, — я же справился, и даже отец твой справился. Ты, главное, должен сосредоточиться на том, что ты людей спасаешь, что это во благо, для прекращения смертей среди тех, кто тебе родня и кто тебе друзья.

Он снова разлил вино — я даже не заметил, когда допил свой бокал.

— И я ещё раз хочу тебе сказать: если ты всё-таки решишься остаться в Алунте, если будешь тут жрецом — не забывай: она жрецам здоровье поправляет и бережёт. Полтораста лет жизни, и учти, у тебя волосы снова вырастут и зубы! — Он оттянул нижнюю губу и показал свои, белейшие, крепчайшие, вовсе не старческие — смерть стоматологам. Я машинально потрогал свою правую верхнюю четверку, на корне которой набухала киста — такая же, как те, из-за которых я два зуба уже потерял.

— Полтораста лет! — Дед водил пальцем перед своим носом. — И всё это время — здоровым! И больше сотни лет — с бабами!

— Погоди, — я уловил некие противоречия в том, что дед рассказывал, — она же не терпит, чтобы семя доставалось не ей?

— Так она же спит по двадцать лет. А когда спит, ей всё равно. Триандесы-жрецы все женатые были всегда, и я тоже. Потом, когда овдовел, стал себе баб на стороне искать, не постоянных, чтобы в дела не лезли. Жена-то тоже чистой крови была, когда стало надо, я ей всё объяснил. Она мне много помогала, хорошая была женщина, святая.

И жена — святая женщина, и Господа он поминал — и ламии служит?

— Дед, а как же ты к Господу обращаешься?

Он усмехнулся:

— Ну, в церковь ходить, попам деньги давать, обряды соблюдать — надо обязательно. Да и не пересекается это никак с нею. Мы сотни лет ей служим — и в церковь ходим регулярно. И Бог нас ни разу не наказывал. Я так думаю, они в разных мирах с ним живут.

— Полтораста лет? Значит, ты себе еще десяток всего отвёл?

— А ты как думал? Вечных нет, не бывает, разве что только она. Как жрец мужскую силу теряет окончательно, он потом стареть начинает, как все. Только легче это у нас, жрецы и в старости здоровьем лучше обычных людей.

Дед ещё глотнул вина и махнул мне: