Чистая речка

– А ты поверни и иди обратно. Не надо тебе в поселок, посиди дома, отдохни. Я все сказала. У тебя будут проблемы, имей в виду.

Я знаю, какие могут быть проблемы. Отберут телефон. Что еще? Запретят ходить на рисование, на танцы. И все из-за меня провалятся на конкурсе. А я буду сидеть в комнате и слушать, как Паша хочет провести со мной время в подсобке или хотя бы на заднем дворе, если я уж такая недотрога, говоря на очень-очень литературном русском языке.

Воспитательница нажала отбой. А я шла вперед и думала о несправедливости жизни. Я, конечно, виновата в чем-то, но не настолько. А в чем виновата моя мама, что так рано умерла? Или родители Любы, молодые врачи, погибшие, потому что какой-то египетский шофер решил обогнать в темноте на очень плохой дороге другого? Зачем он их обгонял? Почему умерла мама? Мне даже не сказали, отчего она умерла. Я не знаю, был ли у нее рак, или просто какая-то запущенная болезнь, или инфаркт. Теперь спросить некого, папа не помнит, я уже у него спрашивала.

Я перезвонила воспитательнице:

– Любовь Игоревна, разрешите мне, пожалуйста, пойти на службу. Мне очень нужно в церковь. У меня тяжело на душе.

– А у меня легко на душе? – спросила Любовь Игоревна. – Я сказала – возвращайся.

Вот и ответ. Не надо говорить правду. Если бы я сказала, что собираю в лесу листья или что угодно – палки, птичьи яйца, тетя Таня иногда посылает нас «за деликатесом», и те, у кого рука не дрогнет, разоряют гнезда, Любовь Игоревна ответила бы мне: «Ага, зайди потом ко мне». И я зашла бы потом. Но я вру, только когда просто иначе невозможно. Когда тебя уничтожит твоя же собственная правда. Правда – крайне неудобная субстанция. Ложь – ловкая, обтекаемая, с ее помощью можно приспособиться почти к любой ситуации.

Кто сейчас прав – Любовь Игоревна или я? Не знаю. Я уверена, что я ничего плохого не делаю. Если бы я жила дома, меня бы на службу отпустили. У меня так перевернута душа, так много всего произошло, я не знаю, к кому с этим пойти… Я не очень верю в Бога. Но если Он правда есть, то, кроме Него, меня вряд ли кто-то выслушает. И вряд ли сейчас я могу кому-то довериться. Разве что отцу Андрею. И то мне очень стыдно было бы рассказывать о Паше, очень стыдно. О Викторе Сергеевиче не так стыдно. А о Паше…

О том, как я вчера сдалась и он меня целовал, целовал, обнимал, совершенно не обращая внимания, нравится ли мне это, вжимая и вжимая в стену дома, пока мне уже совершенно нечем стало дышать. И пока сам он не затрясся. От чего? Понятно, от чего. Теперь мне понятно это слово. Красивое и неприятное одновременно. От вожделения. Это не любовь. Если ты делаешь плохо человеку, как ты можешь говорить, что ты его любишь? Поэтому он и повторял, как заведенный: «Я тебя хочу, я тебя хочу». И совершенно не спрашивал, что при этом чувствовала я и чего хотела.

Еще некоторое время назад этот вопрос его занимал, и Паша спрашивал меня по нескольку раз в день, люблю ли я его. А теперь он больше занят своими ощущениями.

Нет, конечно, рассказать отцу Андрею я это не смогу. И вообще никому не смогу. Мне хочется попросить прощения у Бога, в которого я мало верю, но все-таки, наверное, верю, за то, что у меня так все криво выходит. За то, что я целуюсь в день – не по своей воле – с двумя мужчинами. Точнее, с Пашкой, глупым, сопливым, неумытым парнишкой, который рано повзрослел телом, но совершенно не повзрослел умом и душой, и с мужчиной. А мне хочется считать себя хорошей и оставаться хорошей.

Может быть, Анна Михайловна увидела вчера во мне как раз то, от чего я сама сейчас страдаю? Она, как женщина, все сразу поняла и быстренько увезла своего сына, потому что он ей гораздо важнее, чем я. Мальчики любят шалав, я это точно знаю. Только я не шалава! Нет. Вот с этим я бы хотела прийти в церковь, чтобы сказать это Богу или тому, кому многие люди доверяют свои самые сокровенные боли и надежды. Кто бы это ни был.

Если бы дядя Гриша вчера не пошел в обход двора и не прогнал Пашу, я бы не знаю, чем это закончилось, потому что у меня уже не было слез, не было сил, я знала, если я вырвусь, он пойдет за мной, если я пойду в комнату, он будет стучать, скрестись в дверь, в окно, позорить меня, орать, опять всем рассказывать грязные небылицы про меня и Виктора Сергеевича, угрожать. Не знаю, то ли он хочет доказать – себе, мне, всем вокруг, – что он взрослый мужчина, то ли просто, как говорит Серафима про всех нас, у него гормональный взрыв, и Пашу взрывает временами так, что он совершает совсем уже странные поступки.

Дядя Гриша, может быть, пришел нарочно. Мне очень хочется в это верить. Он видел, как Паша метался по двору, меня искал. И через некоторое время наш сторож решил проверить, как дела. А дела были уже совсем плохи, и дядя Гриша огрел Пашу большой метлой, которую он зачем-то захватил с собой – не собирался же он двор подметать в темноте? – раз огрел, два огрел, Паша завыл, бросился было на дядю Гришу, но что-то его остановило.

– Бяги, девка, – только и сказал мне дядя Гриша. – Да запирайси у себя в комнате.