Чистая речка

– Сплюну через левое плечо, перекрещусь и пройду это место спиной.

– Вот это молодец! – засмеялся он. – Настоящий русский православный человек всю жизнь борется со своим суеверием, это закон, никуда не денешься! Знает, что суеверие – грех, и ничего не может поделать.

– Да нет, почему… Если пройти лицом и ничего не предпринять, что-то обязательно случается, я уже пробовала. И не только черный кот. Еще много всего. Нельзя одежду наизнанку надевать. И другие приметы всякие есть.

– Например?

– Число тринадцать.

– Ты серьезно говоришь?

– Конечно, – пожала я плечами. – Для меня число тринадцать – самое страшное. Мама умерла тринадцатого, меня в детский дом привезли тринадцатого, ровно через месяц после этого. Еще Вера, моя старшая подружка, уехала из детского дома тринадцатого…

Священник погладил меня по плечу.

– А седьмое для тебя – счастливое число?

– Вообще да. У мамы был день рождения седьмого. Седьмого февраля в детский дом привезли Любу, мою младшую подружку, она мне как сестра теперь…

– И сегодня седьмое… – улыбнулся священник. – И все хорошо закончилось для тебя. Ты дело хорошее сделала, съездила на кладбище. Надо еще свечку поставить на поминальный столик в церкви. Никогда не ставила?

Я помотала головой.

– И твоей душе, и матушки твоей легче станет.

– Я не знала этого.

– Знаешь, давай так. Я позвоню в детский дом, скажу, что ты у нас заночевала, чтобы там тебя не искали, а завтра с утра ты поставишь свечку, помолишься, как умеешь, постоишь на службе, завтра ранняя служба, без пятнадцати восемь начинается, да и пойдешь в школу. Тебе же здесь пешком дойти недалеко, так?

Я кивнула. Как странно все получается у меня сегодня…

Отец Андрей нажал на кнопку на стене, раздался приятный голос:

– Да, Андрюша?

– Матушка, выйди, у нас гости. – Он обернулся ко мне. – Сейчас придет матушка. Постелит тебе в гостевой комнате. У нас, видишь, какая связь. Дом большой, чтобы не перекрикиваться да не бегать лишнее по дому. А насчет того, что все по Божьей воле, ты подумай. Ведь какой долгий путь у тебя был до нашего дома сегодня, правда?

В дверь в этот момент вошла высокая и очень милая женщина. Чем-то похожая на маму. Мне, если честно, все приятные женщины сначала кажутся похожими на маму. Потом я уже вижу – нет, совершенно не похожа.

Она вопросительно взглянула на отца Андрея, а я сказала ему (я же забыла это сделать вовремя!): «Спасибо!», и запоздало поздоровалась с его женой, которую он непривычно называл «матушка».

– Здравствуй! – ответила мне «матушка», мельком, но внимательно взглянув на меня.

– Танюша, постели, пожалуйста, Русе. Такая вот гостья у нас сегодня, видишь.

– Я из детского дома, я не бродяжничаю, – на всякий случай сказала я жене священника, пока она не успела рассмотреть меня как следует и испугаться моих грязных брюк, обветренных рук и серых носков, безобразно закрашенных подмокшими ботинками. – Я просто в Москву ездила и не успела до темноты вернуться.

– Хорошо, – кивнула она с той же легкой улыбкой.

А вот это – маска? Или она правда такая приятная, милая, совершенно не боится грязной чужой девочки, у которой могут быть вши (я знаю, что у меня нет вшей и не было даже тогда, когда пол детского дома из-за этого постригли), которая может взять и украсть что-то ценное? Ведь все, почти все сегодня чурались меня в транспорте, врач в больнице сначала думал, что я шалава, которая пришла вечером к дежурному врачу договориться потихоньку сделать аборт, – я же поняла все его намеки…

Я подумала, что лучше мне уехать. Вот будет эта Татьяна лежать и бояться – не пошла ли я по дому воровать. А как мне доказать, что я не ворую? Ведь человек или может своровать, или нет. Я – нет. Не знаю, что бы я сказала, если бы три дня подряд не ела и еще со мной, скажем, была бы Люба. Может быть, я бы хлеб и украла.

У нас есть девочка Лариса, вполне нормальная, которая попала в детский дом после того, как бродяжничала, – у нее страшно пили родители – мать и отчим, и она убежала, жила где придется, месяца три. Так она рассказывала, что научилась есть в магазине. Придет, поест хлеба, иногда даже удавалось съесть колбасы или сыру – она просила нарезать ей сто граммов. Пока она совсем не обносилась и от нее не стало страшно пахнуть – она спала в подвале жилого дома, у батареи, там жила еще семья дворника-таджика, они ее не гнали. А потом как-то раз Ларису в магазине поймали, когда она взяла булочку и ела ее у прилавка, как будто выбирая еще какие-то продукты. Но полицейские Ларису в суд и в колонию не отправили, хотя директор магазина очень сердился и настаивал, чтобы маленькую воровку «посадили» за эту несчастную булку, а ее пожалели и привезли к нам.

Так вот я для этой Татьяны – что-то вроде нашей Ларисы. Я понимала – надо уйти, но просто падала с ног от усталости, совершенно неожиданно. Я даже не знала, что так устала.

– Хотите, заприте меня, я по ночам в туалет не бегаю, – сказала я. – А утром откроете.

– Да зачем? – удивилась Татьяна.

Отец Андрей подошел ко мне, обнял и заглянул в глаза.