Чистая вода

Она ушла. А я остался сидеть за столом, слушать, как поскрипывают оси мира и расходомеры — щелк-пощелк! — считают нашу воду. За два с лишним месяца я впервые полной мерой ощутил, как переменился мой мир. В моем теперешнем мире обрел место двор, над которым туман восходил, как пар над полем, в нем черная вода убывала и обнажался пол, в нем пригоршни искр гасли в ночи и электроды прожигали изъеденные водой тела труб, в нем экскаватор черпал и черпал неисчерпаемую жидкую грязь, в нем человек с тяжелым лицом смотрел на меня, ожидая ответа, в нем девушка, от одного вида которой у меня холодело сердце, опускалась передо мной на колени и спрашивала: «Игорь, ты сделал все это для меня? Скажи, для меня?»

Третьего января после работы Валя зашла за мной на станцию. И я испытал щекочущий холодок, будто впервые глянул вниз с десятиметровой вышки для прыжков, когда кажется, что до воды падать и падать, а выложенное кафелем дно поджидает в полуметре от поверхности. Она была очень хороша — хрупкая, с раскрасневшимся от мороза смеющимся лицом, в пальто с капюшоном, из-под которого выбивались желтые волосы.

Мы прошлись по магазинам, купили молоко, вермишель, пельмени. Потом мы смотрели кинокартину, в которой худощавый мужчина с внешностью пастора перестрелял столько бандитов, что, по моим подсчетам, с организованной преступностью послевоенных лет в Румынии им было покончено. Автоматные выстрелы сотрясали кинозал, мы сидели, касаясь друг друга плечами и сплетя пальцы рук, смотрели, как человек на экране спроваживал в лучший мир бандитские души. А мое воображение воспроизводило иную картину, затмевавшую цветной полуторачасовой кинобред: узкое Валино плечо, руку с узким запястьем, забрасывавшую за спину желтые волосы движением, от которого приподнимается грудь, обращенное ко мне лицо с отблеском света на щеке и потемневшими от волнения глазами.

Поначалу она кровно обиделась из-за того, что в новогоднюю ночь я заснул и не слышал ее звонка, ей пришлось ждать на лестнице; запершись в ванной, чтобы подкрасить ресницы, она долго не желала выходить. Потом она вышла — и вид праздничного стола сработал безотказно. Четыре часа кряду мы поздравляли и угощали друг дружку, а в промежутках смотрели телевизор, сиявший в темном углу, как медуза в ночной воде. Кончилось тем, что разговор перешел на ее мужа Толика, на город Ильичевск, в котором она жила первые восемнадцать лет вплоть до замужества, и на город Одессу, ставший ее местожительством после замужества. И я представлял себе, как она и Толик лежат на волнорезе, смеющиеся и загорелые, а кругом лазурная вода и бесконечные солнечные блики. Я представлял себе эту картину так хорошо, что казалось, — протяни руку, и можно тронуть их загорелые спины. Потом я представил, как они бегут по песку. И как они идут в обнимку по набережной. Как они входят в темную комнату, и оттуда, из средоточия темноты, слышатся шепот и взрывы приглушенного смеха.

Наверное, этого не следовало делать. Не надо было представлять ее прошлого, в котором я не участвовал. Но я сидел, положив руки на стол, курил, стряхивал пепел в тарелку и представлял, как, укрытые прохладной полотняной простыней по грудь, они лежат рядышком и Толик говорит о том, что скоро купит машину. Он любит помечтать, лежа в темноте, под прохладной простыней, обнимая одной рукой жену. Я не испытывал к нему никаких чувств, кроме благодарности за то, что его здесь нет. Просто я чувствовал: еще немного — и прошлое плеснет небезызвестную ложку дегтя в наш праздник.

Мы были одни в пустой квартире. И каждую минуту она могла подняться из-за стола, сказать, что ей, пожалуй, пора, и в ее голосе будет сожаление, а в наших тарелках — пепел и раздавленные окурки.

Меньше всего я хотел, чтобы она уходила. И я сказал:

— Уже начало пятого. Наверное, я постелю. Слышишь?

— Тебе виднее, Игорь, — ответила она совершенно спокойно после недолгой паузы.

Я выбрался из-за стола, стараясь не смотреть на нее, не встретиться с ней взглядом. Потом снял с кровати покрывало, вынул из шкафа чистые простыни. Проделывая все это, я чувствовал спиной ее взгляд. И я не выдержал.

— Послушай, — сказал я. — Я могу постелить себе кухне, если ты думаешь, что я пригласил тебя только этого.

— Ничего подобного я не думаю, — ответила Валя, улыбаясь одними глазами.

И продолжала сидеть за столом.

Я разделся, забрался в постель, показавшуюся мне холоднее льда. И, проклиная про себя все на свете, стал ждать, когда простыни нагреются у меня в ногах. Валя сидела за столом как ни в чем не бывало, курила и смотрела на меня так, как, вероятно, матери смотрят на детей, ляпнувших в присутствии взрослых забавную глупость.

— Ты так и будешь сидеть? — спросил я, чувствуя, что начинаю злиться от сознания собственного идиотизма. Мне бы остановиться, но глупость — страшная штука. Все равно как идти по гладкой, пружинящей доске. Шаг — и ничего страшного, второй — срываешься вниз, и прежде, чем успеешь подумать, тебя лупит головой об воду: — Может, я тебе недостаточно нравлюсь? — продолжал я.

— Так ты скажи.