Чистая вода

Но я решил не омрачать себе праздник. Тридцать первого декабря я проснулся на час раньше обычного и, выиграв продолжительную рукопашную у грузовика у входа на базар, купил красавицу-елку. Потом под восхищенный шепот машинисток я нарисовал заголовок к праздничной стенгазете, выпил с ними и с постовым Петей рюмку кагору, поздравил всех с праздником, оставил праздничные пропуска и, совершив свой первый служебный проступок, покинул станцию за три часа до конца рабочего дня. «Мы вас не выдадим, Игорь Халилович!» — заверили меня машинистки, и я с легким сердцем смешался с толпой, над которой плотный серо-голубой воздух уже пятнали ранние сумерки, над которой слитный городской шум распадался на гудки троллейбусов, визг тормозов, над которой рекламы горели в морозной синеве, как спирали гигантских электроплиток.

В универмаге я обзавелся крестовиной для елки, двумя наборами елочных игрушек, елочными шарами, блестевшими тускло и матово, гирляндами из лампочек и из длинных и узких полосок фольги, и Дедом Морозом, завернутым в фирменную бумагу с голубыми разводами и на ощупь до жути напоминавшим сахарную вату моего детства.

О такси нечего было и думать. Только идиот мог согласиться изуродовать такую елку в багажнике. Кляня весь белый свет, я погрузился в автобус, пыхтевший, оседавший и кренившийся, как парусник с пробоиной в борту, но тем не менее делавший свое дело. Спустя полчаса я очутился в своей — если можно было называть ее своей — квартире, где с чувством постыдного облегчения высыпал содержимое свертков и коробочек прямо на роскошное хозяйское покрывало. Елку я оставил в передней и, взглянув на хозяйские часы, увидел, что времени осталось в обрез: было двадцать минут шестого.

Я мигом разделся до трусов, потому что в квартире было натоплено, как в парилке. Потом надел шлепанцы и помчался на кухню претворять в жизнь свой давнишний замысел.

Поляки говорят: «Чтобы из мечты сделать варенье, достаточно добавить немного фруктов и сахару». Но, кроме сахара и фруктов, у меня имелись морковь, орехи, чеснок, плавленый сыр, масло, яйца, колбаса, картошка, две скользкие тяжелые селедки, соленые огурцы, уксусная эссенция, коробка сардин, банка грибов, банка майонеза, банка сметаны, банка зеленого горошка, утка — все это было куплено в предпраздничных очередях, где старушечьи локти упирались мне в живот и мужчины дышали в затылок. Чтобы приправить утку, я вымолил у Аниной мамы кулек чернослива, когда отдавал ей плату за два месяца. Я солгал, что ко мне приедет сестра, я солгал, что не видел ее с тех пор, как поступил в институт, и ложь принесла мне то, чего никогда не принесла бы правда: ключ от серванта — возможность оправить новогодний ужин в леденисто-голубое мерцание хрусталя, в тусклый блеск мельхиора.

Я распахнул холодильник, чтобы все было под рукой, набрал воды в две кастрюли и поставил их на огонь. На одной мне надлежало отварить картошку «в мундирах» для салата-оливье и крутые яйца, в другой — растворить пригоршню конфет «барбарис», в результате чего получится фирменный напиток кафе «Лето». Я достал из морозильника утку, отрезал ей лапки и положил ее на плиту, чтобы она малость оттаяла. Потом перетер морковь для салата с орехами, чеснок и плавленый сыр, и половину имевшегося у меня масла. Утку я выпотрошил, оставив только печень — для паштета. Я начинил утку половинками яблок и черносливом, почистил и нарезал картошку и обложил ею утку на противне, чтобы картошка хорошенько пропиталась утиным жиром. Вода еще не закипела. Я смешал чеснок и сыр, добавил чуточку майонеза в клейкую, остро пахнувшую массу и получил дивный салат. Потом сбегал в комнату, включил магнитофон на всю катушку, так, чтобы его было слышно в кухне, и снова взялся за нож. От жара плиты впору было задохнуться, а после того, как я нарезал лук, забыв смочить перед этим нож, в кухне стало — хоть святых выноси! Пот лил с меня в три ручья, когда, водворив в холодильник селедочницу с причитавшимся ей содержимым, я взялся за салат-оливье, но тут вода заклокотала в кастрюле. Пришлось высыпать в кипяток «барбариски». Помешав для верности в кастрюле половником, я вынес ее на балкон и вернулся к своему рукомеслу. Духота была адова, я мурлыкал под нос песенки моей юности и сдирал клейкую картофельную кожуру, покуда не сообразил, что не слышу магнитофона. Я пошел в комнату, заправил новую пленку, выпрямился и внезапно вспомнил, что мне еще предстоит украшать елку. Руки у меня опустились, но ненадолго. Я заметался, как на пожаре. Толку от этого не было никакого, и, остановившись между комнатой и кухней, я тупо уставился в пол, соображая, за что хвататься раньше. Мне еще нужно было побриться и принять душ, а это, как ни крути, минут пятнадцать.