Чистая вода

Внезапно у меня одеревенело лицо, я это почувствовал. Будто она и впрямь была моей женой и речь шла не об ее муже, а о чужом человеке.

— Откуда тебе знать? Ты же его полгода не видела, — сказал я.

— Он сам мне сегодня говорил, — ответила она очень спокойно. Она помолчала. Потом сказала: — Не пойму, почему ты этим так интересуешься?

— Извини, — сказал я. — Извини.

— Я тебя прощаю, — сказала она с иронической гримаской. — Я тебя даже танцевать приглашу. Не возражаешь?

— Как великодушно с твоей стороны. Нисколько не возражаю.

Нам пришлось подождать, пока оркестр заиграет помедленнее, а когда оркестранты, собравшись вокруг рояля, начали что-то тихонько брякать, мы пошли к эстраде. Поначалу я слушал музыку, потом перестал. Я перестал слышать что-либо вообще, потому что, обнявшись, мы медленно раскачивались в золотисто-синем полумраке, и наши ноги выписывали сонные узоры по полу, будто сами собой. Не знаю, сколько это длилось. Это было как сон, а потом ты просыпаешься и не можешь сказать толком, сколько он продолжался.

Мы вернулись к столику, и я спросил, куда ее провожать.

Она ответила:

— В общежитие. Это против треста, только дорогу перейти.

— Согласись я на общежитие — вместе бы туда вернулись, — сказал я.

— Так ты тоже не отсюда! — воскликнула она. В голосе ее было столько неподдельной радости, что мне стало смешно.

Потом музыка снова тихонько брякала, наши ноги снова выписывали сонные узоры по полу, и, обнявшись, мы тихонько раскачивались в золотисто-синем полумраке, как в собственном забытьи. Но теперь что-то изменилось — что именно, я до конца вечера так и не понял — и когда ее рука опускалась на мое плечо, а глаза, казавшиеся огромными, влажно мерцали в нескольких сантиметрах от моего лица; и когда мы сидели, прижавшись друг к другу на заднем сиденье такси, и смотрели, как блестящий капот машины раздвигает темноту и кружащийся в ней снег; и когда у входа в общежитие она говорила: «Игорь, нет. Прошу тебя, не нужно. Отпусти, нас увидят. Ну я пойду».

Позже я узнал, что сблизило нас тем вечером: почтовые переводы, от которых мы отказывались, очереди в колбасный и в хлебный отделы, зачеты, гудение газа в конфорках, самолечение, белье в ванной, полной остывшей воды, бессонница, раскаяние и кофе до звона в ушах. Но тогда, возвращаясь по заснеженной улице, я и только догадывался об этом.

Глава седьмая

Один из истопников котельной, студент пятого курса, ушел сдавать зачет — зимняя сессия шла полным ходом, — а вскоре после его ухода батареи заметно остыли. Подойдя к дверям запертой котельной, я почувствовал запах газа такой силы, словно сунул голову в духовку. Вдвоем с постовым милиционером мы выбили стекло и выломали перегородку в раме крошечного окошка; я забрался внутрь, зажимая рот и нос мокрым носовым платком, отключил газ и мотор насоса, а после сидел на снегу, ловил ртом воздух и пытался побороть тошноту.

Главный инженер Метростроя дал согласие, чтобы его шоферы измерили путь от шахты до станции и свозили землю к нам, если путь от шахты до станции окажется короче, чем путь от шахты до свалки. Вместе с шофером грохочущего самосвала, пользовавшегося каждой кочкой, чтобы хорошенько тряхнуть нас, мы измерили этот путь, и шофер сказал: «Будет тебе земля, хозяин. Засыплем твою станцию до крыши, уж ты мне поверь!» — и теперь самосвалы то и дело вползали в ворота, оглашая надсадным ревом станционный двор.

Выпрошенный мной у начальника службы сети бульдозер, проезжая по двору, своротил опору с закрепленным на ней тросом, удерживавшим в вертикальном положении вытяжную трубу котельной, и двадцатиметровая труба, развернувшись заодно с половиной кирпичного фундамента, накренилась, угрожая обрушиться на жилой дом. И снова Майстренко сидел на корточках, так, что из-под полей шляпьт не было видно его лица, и трогал пальцами неровные края обломанных кирпичей.

А в промежутках я выписывал табели на зарплату, получал халаты для машинисток, масло для насосов, лампочки для подвала, хлор для скважин и вечерами возвращался с собраний мимо вагонов, мимо ящиков, сложенных в штабели у стены склада перед платформой № 1.

Но настоящее, как известно, предопределяется прошлым. А в прошлом был кабинет, где грузный человек с гранитными очертаниями головы и плеч спрашивал: «Что с твоей водой? Куда она девается?» — и карандаш монотонно отстукивал по столу порции ожидания. Где я сказал: «Будь воды столько, сколько насчитывают расходомеры, к вам бы уже половина города сбежалась». — «Это не ответ инженера». — «Погодите, я дам вам ответ инженера. Сперва я сам все проверю».

А в настоящем все, начиная со слесарей и кончая начальником планового отдела, спрашивали: «Где твоя вода?» И я отвечал: «Я ее выпил», — потому, что отвечать было нечего. Меня спрашивали: «Как дела на шестой?» И я отвечал: «Как в том кино: причина неизвестна, выздоровление невозможно».

И это было моим настоящим.