Чистилище. Книга 2. Тысяча звуков тишины (Sattva)

Но, конечно, все происходило совсем не так скоро. Я часто впадал в унылое забытье, слыша страстный шепот из пространства. Однажды сквозь галлюцинации до меня донеслись такие слова: «Состояние тела – лишь отражение того, что происходит в твоей душе… Наше тело работает, как уникальный прибор. Как эхолот для исследования глубин души. Посылаем звук своих мыслей и намерений, а в ответ получаем преобразованное нашими же убеждениями эхо, которое либо лечит нас, либо калечит». Что-то такое говорила Евсеевна, но что именно, я не помнил.

Когда после очередной порции еды силы стали возвращаться ко мне, я спросил мою целительницу об этом.

– Конечно, мы же сейчас занимаемся только физическим уровнем лечения. Заметь, мы даже не подавляем больные клетки, мы приводим организм в гармонию. Потому бессмысленно бороться против самого себя. Так можно добиться определенного успеха, но не полного исцеления. Для исцеления необходимо изменить свои ментальные установки. Необходимо победить ужас перед самой смертью. У славян для этого традиционно используются молитвы, в восточной медицине – мантры и медитации. Если не будет получаться, пока просто читай – мысли и подсказки незамедлительно появятся.

Я признался, что еще ничего не прочитал. Но попросил не уносить книги, на что Евсеевна впервые улыбнулась. И я понял, что вся она также находилась в нечеловеческом напряжении, отвечая за каждый мой прожитый день. Я поклялся, что однажды отблагодарю эту смиренную женщину с лицом, на котором застыла печать божественной благодати. Рядом с нею я понял, что значит быть в услужении. Но самое главное, я понял, зачем, для чего это нужно».

2

«Да, – думал Лантаров, нервно теребя картонную обложку тетради, – все мы пребываем в приятном заблуждении, будто будем жить бесконечно долго и однажды, когда-нибудь очень не скоро, умрем достойно. А человек, назло ожиданиям, почти всегда умирает либо внезапно, либо глупо, либо некрасиво. А ведь недаром говорят: кто знает, как жить, знает, и как умирать. Но много ли сегодня можно отыскать людей, знающих, как жить?» И хотя ему смерть не угрожала, Лантаров все же проникся осознанием одной мысли, которая теперь стала важной. А именно, что все прежнее оказалось бессмысленным, как только недуг вероломно приковал его к постели. А раз так, то не следует ли из этого необходимость заниматься тем, что не потеряет смысл в любой момент его жизни?

Еще одна штука развеселила Лантарова. Оказывается, Шура попросту подталкивал его к постижению тех же истин, к которым с таким трудом и чертыханьем пришел сам. «Фактически приполз, – пришло в голову ученику, – выходит, все люди одинаково слабы». Он вспомнил, как Шура повторял мысль, наверняка извлеченную из какой-то умной книги: «Изобилие хлеба насущного ослабило людей, сделало их мягкотелыми и податливыми». Да Лантаров и сам на своей шкуре испытал удручающую эмоциональную и физическую зависимость от приготовленной пищи. Да он, собственно, и не собирался расставаться со своими дурными привычками.

Лантарову неприятно было узнать, что такие титаны истории, как Лев Толстой и Леонардо да Винчи, считали поедание плоти омерзительным. Человек, оказывается, подавляет таким образом весь потенциал духовного развития. Он еще больше удивился, что античный Пифагор утверждал, что пока люди будут продолжать массовые убийства животных, они не перестанут истреблять и друг друга. Альберт Эйнштейн поразил его заявлением, что если бы весь мир отказался от потребления мяса, это могло бы изменить судьбу человечества. Наконец, наткнувшись в библиотеке Шуры на труды Арнольда Эрета и Поля Брэгга, Лантаров почувствовал, как какой-то неприятный комок отвращения к прежней еде подкатывается к горлу. У профессора Эрета он вычитал следующее: «В процессе развития цивилизации человек постепенно деградирует…Больной человек фактически представляет собой живую «выгребную яму»…Любая болезнь означает наличие шлаков – чужеродных веществ. Эти чужеродные вещества представляют собой своего рода клейстер, образующийся в результате распада нездоровых продуктов питания. Мясо, разлагаясь, образует гной… Природная терапия постепенно избавит вас от медицинских предрассудков». Когда выяснилось, что сам патриарх натуропатии вылечил у себя хронический нефрит, признанный европейскими светилами медицины неизлечимым, Лантаров проникся уважением к профессору и его изречениям. Прочитав все это, он не то чтобы ужаснулся своим прежним привязанностям, но слегка засомневался, что желание побаловать себя добротным куском мяса с кровью является столь непреодолимым. «Не знаю насчет судьбы человечества, – морщился Лантаров за книгой, – но употреблять внутрь нечто мертвое и гниющее в самом деле как-то мерзко».

Лантаров в очередной раз обратился к откровениям Шуры.