Чисто русское убийство

— Ерунда, было б желание, — стоял на своем Валера. — Чем ловить — найдем. А ну — не спать! Глаза на ширине плеч! Поднимайтесь! На бережку под кустами подрыхнете… Машину поведет Комиссар Жюс.

По дороге через город Валера тормознул «уазик» у дежурной аптеки, купил несколько пакетиков борной кислоты и марлю.

— Будем порошок в хлебный мякиш закатывать, а из марли сачки сделаем, — пояснил страж правопорядка. — В детстве так ловил, когда с червями загвоздка получалась.

— Между прочим, это браконьерством называется, — хмыкнул Гунар Петрович. — И наш долг…

— Так что, не едем? — растерялся Валера.

— Ладно уж, тронулись, — ответил полковник, с досадой отмечая дистанцию, появившуюся в отношениях между ним и друзьями–капитанами. Пошутить ведь хотел, но Валера принял шутку за назидание старшего по званию.

Георгий Иванович вновь напряженно всматривался в мелькавшие за окном до боли родные пейзажи, менявшиеся с калейдоскопической быстротой: Валера вел «уазик» так, словно гнался за укравшим мешок семок Шумахером. И буквально через полчаса они уже были на Киселевградском водохранилище.

Первые дни июня, самое–самое начало лета. Природа шепчет, Природа дышит — самое распрекрасное время среднерусской полосы. Об этом, глядя на портрет Полины Виардо в прозрачном ночном пеньюаре, еще Тургенев писал. Созерцание Природы среднерусской полосы дало Георгию Ивановичу ощущение тихой радости и глубинного покоя… Если бы еще не мельтешня Тарасюка.

— Дерево–башка! — орал тот на Женьку. — Ну чего кислоту у самого берега разбрасываешь? Денег, между прочим, стоит! Надо ямы искать, вся рыба сейчас в ямах отсиживается.

— А где хоть одна яма? — оправдывался Капинос. — Ты покажи яму–то.

— Может, тебе еще и сомов показать?! — рассвирепел Валера. — Этак каждый дурак сумеет наловить. Побегай по мели, где ухнешь с головкой — там, значит, и яма.

— Сам дурак! — обиделся Женька. — Не буду бегать — делать больше нечего.

— Да на фиг нам вообще рыба. Пожарим на костре колбасы, сала, — миротворчески сказал Прищепкин.

— Ну и жарьте свое сало! Запаску заодно, домкрат! — заявил Валера. — А лично я сюда за рыбой приехал. Сам наловлю!

— Натравлю, — ехидно поправил Гунар Петрович, свинчивая жестяную крышку с бутылки водки. — Бегай, бегай — ищи ямы–то. А мы пока и на бережку неплохо посидим.

Валера бросил на Фоминцева уничтожающий взгляд, открыл уж рот, чтобы покрыть отборным матом, но — осекся, вспомнив, верно, о его трех больших звездах на погонах.

— Ну, будем здоровы! — сказал Фоминцев, чокнувшись с Капиносом, одним гармоничным синхронным движением русского служивого человека опрокидывая в себя водку и подхватывая с разостланной на земле гостиничной скатерти бутерброд со шпротами. Жалко, что ты, Жора, завязал. У меня ведь водка особая — владелец местного завода, Миронов, прислал.

— Мягкая очень, — подтвердил продрогший в воде Капинос, блаженно жмурясь от разливающегося внутри тепла.

— Ушам не верю. У тебя что, водочный барон в друзьях числится? — вороша костер, возмутился Георгий Иванович, прозванный среди киселевградской правоохранительной братии Ханжа Прищепка.

— Одноклассник, с того начнем, — улыбнулся Фоминцев. — Мировой, впрочем, мужик, Миронов–то. С понятиями такой. Рыльце у него, конечно, в пушку, но для города и стадион отремонтировал, и парк в порядок привел, и стипендию для неимущих студентов политеха утвердил. Можно, конечно, сказать, что этим городские власти как бы подкупал. Но по отношению к нему это толкование было бы однобоким. Да, подкупал, естественно, порядок до него заведен. Однако Миронов мог бы сделать то же самое и просто так. По широте душевной.

— Мировой мужик… по широте душевной… Водочным бароном может стать только махинатор либо бандит, — резанул Прищепкин, известный ментовской общественности также и ревнивостью к похвале.

— Махинатор, бандит и есть, — глядя в глаза Прищепкину, взвешенно ответил Фоминцев. — Однако я не оговорился, Миронова уже лет тридцать знаю, двадцать из которых в качестве мента, поэтому за объективность оценки готов поручиться. А вот ты за годы работы в частном сыске, как мне кажется, отвык оценивать людей и обстоятельства как бы в комплексе, без отрыва от социума. Скажем, нанимают тебя найти преступника или распутать какое–то дело, — находишь, распутываешь и получаешь гонорар. Все, больше ничего тебя не касается. Отсюда и идеализм марсианский какой–то. Мы же — в общем российском котле варимся. Поэтому для нас нет ни белого, ни черного, ни добра, ни зла — в каноническом понимании. Мы вынуждены служить не закону, а собственному пониманию этого закона и судить, исходя из собственного чувства справедливости.

— Если помнишь, из–за неприятия этих правил игры я и ушел из органов, — вставил Прищепкин в поток красноречия Фоминцева весьма существенное замечание.