Чисто семейное убийство

— Выпьем? — спросил Миша хрипло. — Ты пока присаживайся. Я быстро…

Ага, значит, все последующие мероприятия он собирается проводить стоя. Я решила потренироваться и тихонько прошлась по квартире. Здесь пахло детьми, дешевой эстетикой нуворишей и прогорклым постным маслом — гарантом режима жесточайшей экономии. Я сморщила нос и заглянула на кухню.

— Сейчас, сейчас, — быстро проговорил Миша и отвернулся к пластмассовым стаканчикам. Как предусмотрительно — кинул в мусоропровод, и никаких отпечатков!

— Чем у вас тут так воняет? — поинтересовалась я. — Ужас. Вы пирожки на продажу жарите? Не пойму.

— Нет, мы собираем масло в банку. Оно ведь продукт многоразового использования, — гордо ответил Миша. — Знаешь, деньги на ветер — это ужасно. Мы с Ирой в этом вопросе абсолютно солидарны. А потому мы так и живем.

Мой потенциальный любовник победоносно взглянул на занавески с люрексовой нитью и лепнину на потолке. И то и другое мне приходилось видеть в богатых цыганских домах, которые производили на свет наркотики, детей и колоссальные по размаху свадьбы. Если в цыганском доме не было амурчика, он считался неполноценным убежищем полукровок. Но с учетом того, что и при царе цыгане в нашей стране жили неплохо, они и стали законодателями богатого вкуса для многих своих последователей.

— Ты торгуешь наркотиками? — нежно спросила я, представляя, как Миша и в дождь и в зной стоит на пятачке возле автобусной станции и предлагает всем желающим плохо сваренную ширу.

Мое сердце учащенно забилось, большими дозами в крови разлилась жалость к бедному маленькому богатею. Чтобы сохранить рабочее настроение, я снова пошла гулять по квартире. Нет, его определенно было за что полюбить. Мы выросли в одно время, знали, что Петр первый прорубил окно в Европу не только для того, чтобы поставить на нем цветок для профессора Плейшнера, и одинаково страдали по колбасе за два двадцать. Его тапочки напоминали изгрызенных плюшевых мишек, его домашние штаны были сделаны на местной трикотажной фабрике, а гамма его одеколона напоминала растертую в ладони траву. Я трогала его вещи, пытаясь взрастить в себе умиление. Я прошлась по его автоматической беговой дорожке, чуть повредив ее каблуком, тронула корешки книг, среди которых узнала Пушкина и Чехова, порадовалась горе газет на маленьком журнальном столе, улыбнулась бумажному самолету и на пике врастания в образ была заключена в объятия.

— Сними, пожалуйста, туфли, — жарко прошептал мне в самое ухо Миша. — Ты испортишь ковер…

— Да, я умею приносить неприятности.

— Что ты. — Он развернул меня к себе лицом и припал к губам. А я думала о Тошкине и о том, что курсы поцелуев Миша проходил заочно — через газету для начинающих. Из всех возможных вариантов соприкосновения этих частей человеческого тела он выбрал помпу. Когда вся нижняя часть моего лица, включая кончик носа и чуть отвисший подбородок, попала ему в рот, я опомнилась и попыталась вырваться. Меня посетила мысль. И от нее стало как-то не по себе…

— Ты еще не готова? — огорченно спросил Миша.

— Да, я бы почитала что-нибудь.

Не говорить же ему, красивому, удачливому, экономному и восхищенному мною, что нет в нем ничего такого, ради чего стоило бы нарушать папин запрет. Случилось, что из всех мужчин, способных подвигнуть меня на грех, один был моим мужем, другой жил по ту сторону мира, а третий стал мне другом. Да, я все еще верю в дружбу между мужчиной и женщиной. Но не до, а после всего… Прибитый любовью ко мне Миша все время толкал меня в объятия к Соколатому. У меня даже руки зачесались. Кому, как не ему, я могла бы рассказать о своем новом, кажется, уже несостоявшемся подвиге.

— Почитаешь? — удивился Миша. — Ты знаешь, я с тобой дурею… Я не знаю, как себя вести, что говорить, что делать. У меня было мало женщин…

Нашел, чем хвастаться! Прямо скажем, удивил. У меня тоже было мало мужчин в полном смысле этого слова, но я же не кричу об этом на каждом шагу. Я же сохраняю им лицо.

— Вот журналы. Вот газеты. — Миша обреченно сел в кресло. — Я на тебя посмотрю. Только все, что возьмешь, на листик запиши. Ира ведет строгий учет и контроль.

— Жадная? — сочувственно спросила я, разбирая завалы рваной продукции, годной только для макулатуры.

— Это дети играли, — объяснил Миша. — Все обрисовали. Но они маленькие. А ты веришь в любовь?

— Да, я сейчас верну тебе это кольцо, успокойся.

Я вышла за сумкой, и сердце мое билось уже не в предчувствии хорошего, а в предчувствии плохого. Мысль, испорченная Мишиным поцелуем, никак не давалась мне в руки.