Мире хотелось бы видеть красоту холодного пышного хлопка, падавшего с неба, и ветвей, опустившихся под тяжестью мокрого снега. И она
Мира лежала на кровати и прокручивала в голове их разговор с Энни и все сцены из их юности: как они сидели на полу у Энни в квартире, арахисовый суп, их поцелуй на улице. Она видела себя и Энни – двух девушек далеко внизу – как будто даже когда она проживала тот опыт, она была высоко в небе. Почему, задавала себе вопрос Мира, когда она обращалась внутренним взором в прошлое, она всегда вспоминала произошедшее не собственными глазами, а будто с какой-то более высокой и дальней точки наблюдения далеко за собственной спиной и над своей головой, – точки, до которой невозможно добраться, если только не парить в воздухе? Наверное, потому, что самый важный взгляд, наблюдавший за ее жизнью, никогда вовсе не принадлежал ей.
Миру всерьез расстраивало, что самая выгодная точка обзора должна принадлежать Богу, а не людям. Разве не жестоко заставлять чувствительные создания просто служить твоим собственным целям здесь, в первой версии мироздания? Ведь даже в следующей версии мы по-прежнему будем служить воле Божьей как благодарные зрители его прекрасного спектакля. Так
Мира никогда не хотела того, что Бог или ее отец больше всего хотели от нее, и это причинило ей очень много боли. Она была неспособна ответить взаимностью на теплую любовь медведя. И она терпеть не могла быть критиком. Она просто хотела ощущать те же счастье, благодарность и красоту, что ощущала, когда в нее вселился дух ее отца. И даже само это чувство – желание что-то исправить – было чувством и желанием, исходящим от критика.
Как может человек ослушаться Господа своего, того Самого, что сотворил его? И что произойдет, если ослушаешься? Наверное, Бог тут же поразит тебя насмерть. А что, если твой Господь умрет раньше тебя?
Пусть на нее падет любой позор. Она будет носить костюм листа. Она не будет одеваться в жемчуга и атлас. Лист одевают лишь снег и дожди. Она не будет высказывать свое мнение ни по какому поводу. Она не будет совершать никаких деяний, будет оставаться на одном месте, как лист, и когда она умрет, то упадет на землю. Лист остается на ветке, где рос, и не пытается менять мир, в котором живет. Она не выйдет в окружающий мир, чтобы критиковать или исправлять его. Если ее осмеют за костюм, она не станет пытаться исправить людей, которые ее осмеяли. Она не считала, что все должны быть как лист. Она не считала, что никто не должен. Она оденется листом не для того, чтобы выразить протест против того, как живут другие. Она это сделает не для того, чтобы быть самым лучшим человеком или же самым худшим.
Конечно же, вся эта затея была глупостью! Не нужно ей доказывать никому свою правоту. Но листом ей и не пришлось бы этого делать. Никто не станет призывать лист выступать перед судьями. Естественно, ее костюм не поможет ей чего-то достигнуть, но разве кто-то ждет от листа достижений? Лучшее, что может делать лист, – это выпустить в воздух капельку кислорода.
Мира купила зеленой ткани, зеленую нитку и серебристую иголку и начала шить свой костюм. Она смешала зеленую краску со своим кремом для лица и снова вернулась к шитью листа. Он был широким посередине и зауженным с обоих концов, с прожилками, которые она нарисовала коричневой краской, и центральной жилкой от верха до низа. Одна сторона костюма прикрывала перед, а вторая – спину, а сверху оставалось отверстие для головы. Костюм обрел жесткость, когда она набила его тряпьем. Она надела его и просунула руки в отверстия по обеим сторонам. Потом она отправилась на поиски коричневого трико и черных кроссовок и надела их.