Чистый цвет

В квартире Энни было пыльно и пахло крысиным пометом. Этот запах ни с чем не спутать. Ее квартира была пустым местом: две голые комнаты, одна при входе, другая в конце длинного коридора без окон – большая комната в глубине дома. Посредине между комнат были зажаты крошечная ванная и неудобная кухня. Они разбрелись по квартире, как только вошли, бесцеремонные, наивные, любопытные. Комната в глубине была еще более пустая и холодная. Возможно, когда-то она была симпатичной, уставленной растениями, так как в углу стоял стеллаж с пустыми глиняными горшками, которые Энни не удосужилась выбросить. В обеих комнатах было много окон, но когда они пришли в первый раз, был вечер и стекла лишь отражали их виноватые лица, а снаружи стояла влажная темнота. Старая духовка в кухне источала запах газа, но в те времена дурно пахло всё. Все их квартиры воняли. Но каждая – по-своему, и то, как пахла квартира, было источником некой личной гордости, будто твоя квартира – это твоя подмышка: ее запах привлекает тебя и создает чувство безопасности. В передней комнате стоял низкий кофейный столик и несколько просиженных стульев вдоль стен – их явно натащили сюда с улицы.

Внезапно Мира почувствовала неловкость оттого, что находилась там с одногруппниками. Она хотела выделиться, чтобы Энни узнала, что она лучшая, что она больше всех должна понравиться Энни. Как только они вошли, Мэтти манерно приподнял кепку перед Энни в знак приветствия. Наконец, они обосновались в передней комнате, рассевшись на подушках на полу. Энни вернулась с кухни с большой переполненной пепельницей в форме морской волны, водрузила ее в центре столика, и все достали свои сигареты. Мира следила за взглядом Энни и гадала, захочет ли Энни трахнуть Мэтти – Мэтти, пахнувшего подвалами и всё же привлекательного.

* * *

Вокруг них парили всевозможные призраки и духи, на которых у них не было времени. В домах, где они снимали жилье, на земле и в земле оставались призраки и пожитки людей, которые жили и умирали там до них, и тех, кто умер еще до рождения прежних жильцов, и всё то, из чего на уровне атомов строились сцена и амфитеатр всей их жизни, о которых они никогда не задумывались.

Даже если бы они задумались, они бы не знали, как об этом говорить, но они и об этом не задумывались, как и о том, что всё, что с ними происходило, происходило на кладбище. Да и как они могли знать, что даже милейшая из них умрет от какой-то немыслимой болезни двадцать лет спустя всего в паре кварталов от того места, где они устраивали вечеринки, болезни мощной и быстрой, которая настигла ее и заперла в собственном теле, так что никто из них даже не знал, слышит ли она, что они говорят. Могла ли она их слышать, или ее мозг уже превратился в студень? Она была как Мира, не играла в девчачьи игры. А потом в один день – это не укладывалось в голове – умерла.

* * *

* * *

Единственной причиной, по которой им удавалось жить с ощущением полнейшей важности, составлявшим основу всего, что они испытывали, было то, что поступление известий из внешнего мира было очень, очень ограничено. Новости приходили из ежедневных газет, если вообще приходили. А они даже не читали газет. Они никогда не смотрели видеороликов о том, как другая девушка укладывает волосы. Они и понятия не имели, что другие девушки укладывают волосы. Всё остальное, жизни других людей и мысли о людях кроме них самих были одинаково далеко. Всё, что их касалось, – это они сами, и книги, которые они читали, и еще музыка. Существовали ли вообще другие ребята? Они точно так не думали.

* * *

Можем ли мы утверждать, что в те времена дружили иначе? Что друзья были как лампы, один на один с тобой в полном уединении? Каждый был знаком не более чем с дюжиной или двумя других людей, и никогда нельзя было знать наверняка, когда ты увидишь их вновь. Каждое расставание могло быть навсегда. После вечеринки была вероятность больше никогда не увидеть лица своих гостей. Об этом как-то не думалось. У всех была своя маленькая жизнь, затрагивавшая жизни других людей только на время вечеринок. В перерывах между вечеринками с большинством общение прекращалось.

В те времена дружбой не хвастались. Друзьями были просто те, кто тебя окружал. Никому и в голову не приходило, что может быть как-то иначе. Если тебе нравились твои друзья, хорошо. Если друзья тебе не нравились, это тоже нормально. Нас устраивали наши заурядные жизни. Никому и в голову не приходило, что можно было жить необыкновенно. Такая жизнь была у людей где-то далеко. Наша недостаточная осведомленность о масштабах мира удерживала нас от большой фальши. Нам хватало держать знакомство с четырьмя или пятью людьми и переспать с двумя или тремя из них. Разве можно было стремиться к чему-то еще? Лишь воображаемое бессмертие – ощущение собственного величия, которое никак не проверить.

* * *

* * *