Читая «Голодные игры» (СИ)

Рута, в легком газовом платье с крылышками, порхает к Цезарю. Толпа затихает при виде этого эфемерного создания. Цезарь очень ласков с ней, — поздравляет ее с семеркой, полученной за тренировки, — великолепным результатом для такой крохи. Когда он спрашивает, в чем ее сильная сторона, Рута не задумывается.

— Меня очень трудно поймать, — говорит она робко. — А если меня не смогут поймать, то не смогут и убить. Так что не списывайте меня со счетов раньше времени.

— Она мне нравится, — печально говорит Китнисс.

— Всегда жаль, когда отправляют таких малышей, — кивает Хеймитч.

— Я — никогда в жизни! — ободряюще говорит Цезарь.

Цеп, парень из Дистрикта-11, такой же смуглый, как и Рута, однако на этом сходство заканчивается. Он один из здоровяков, около шести с половиной футов ростом, и мускулистый, как бык. Но к компании профи не присоединился, хотя те звали, я видела. Он вообще был всегда один, ни с кем не общался и к тренировкам оставался равнодушен. При этом получил от распорядителей десятку, и думаю, ему нетрудно было произвести на них впечатление. Он никак не реагирует на попытки Цезаря его расшевелить и отвечает только «да» или «нет», а то и вовсе молчит. С таким сложением, как у него, мне бы слова никто не сказал, будь я хоть трижды угрюмой и озлобленной! Уверена, половина спонсоров уже всерьез подумывают им заняться. Я бы сама на него поставила, если бы было что.

Теперь вызывают Китнисс Эвердин, и я, будто во сне, встаю, бреду в центр сцены и пожимаю руку, приветственно протянутую мне Цезарем. У него хватает такта не вытереть ее тут же о свой костюм.

— Итак, Китнисс, Капитолий, должно быть, немало отличается от Дистрикта-12. Что тебя больше всего здесь поразило? — спрашивает Цезарь.

Что… что он говорит? Слова звучат в ушах, но не имеют для меня никакого смысла. Я отчаянно ищу глазами Цинну, наши взгляды смыкаются, и я представляю себе, что вопрос произносят его губы: «Что тебя больше всего здесь поразило?»

Поразило, поразило… надо назвать что-нибудь приятное. Что? «Будь честной, — приказываю я себе. — Говори правду».

— Тушеное филе барашка, — выдавливаю я. Цезарь смеется, и я смутно слышу, что кое-кто в толпе тоже.

— С черносливом? — уточняет Цезарь. Я киваю. — О, я сам уплетаю его за обе щеки. — Он вворачивается боком к зрителям, прикладывает руку к животу и с тревогой спрашивает: — Не заметно? — В ответ раздаются ободряющие возгласы и аплодисменты. В этом весь Цезарь: всегда найдет способ тебя поддержать.

— Да, Китнисс, — говорит он доверительным тоном, — когда я увидел тебя на церемонии открытия, у меня буквально остановилось сердце. А что ты подумала, увидев свой костюм?

Цинна поднимает бровь: честно!

— Вы имеете в виду, после того как я перестала бояться, что сгорю заживо?

Взрыв хохота, неподдельного, со стороны зрителей.

— Да, именно, — подтверждает Цезарь. Кому-кому, а Цинне стоило об этом сказать.

— Подумала, что Цинна замечательный, и это — самый потрясающий костюм из всех, какие я видела. Я просто поверить не могла, что он на мне. И не могу поверить, что сейчас на мне это платье. — Я расправляю юбку. — Вы только посмотрите!

Пока зрители ахают и стонут, Цинна едва заметно показывает пальцем: покружись! Я делаю один оборот, вызывая еще более бурную реакцию публики.

— О, сделай так еще! — восклицает Цезарь. Я поднимаю руки вверх и быстро вращаюсь, снова и снова, чтобы юбка развевалась, и меня охватывали языки пламени. Народ безумствует. Остановившись, я хватаюсь за руку Цезаря.

— Не прекращай! — просит он.

— Придется. У меня все плывет перед глазами! — хихикаю я; наверное, первый раз в жизни я веду себя так легкомысленно, опьянев от страха и кружения.

Цезарь обнимает меня рукой:

— Не бойся, я тебя держу. Не позволю тебе последовать по стопам твоего ментора.

Все громко смеются, даже Хеймитч тихо посмеивается.

Толпа дружно гикает и улюлюкает, когда камеры выхватывают Хеймитча, прославившегося своим нырком головой вниз со сцены во время Жатвы. Хеймитч добродушно отмахивается от операторов и показывает на меня.

— Все в полном порядке. Со мной она в безопасности, — уверяет Цезарь зрителей. — А что насчет твоего балла за тренировки? Одиннадцать! Не намекнешь, как тебе удалось получить столько? Чем ты отличилась?

Я бросаю взгляд на балкон с распорядителями Игр и прикусываю губу.

— А-а… все, что я могу сказать… думаю, такое случилось впервые.

Все камеры наставлены на распорядителей, которые, давясь от смеха, кивают в знак согласия.

— Ты нас мучаешь! — говорит Цезарь так, будто ему и впрямь больно. — Подробности! Подробности!

Я поворачиваюсь к балкону.

— Мне ведь лучше не рассказывать об этом?

Мужчина, упавший в чашу с пуншем, кричит: «Нет!»

— Спасибо, — говорю я. — Мне жаль, но ничего не поделаешь. Мой рот на замке.

— В таком случае давай вернемся к Жатве, к тому моменту, когда назвали имя твоей сестры, — предлагает Цезарь; его голос стал тише и серьезнее, — и ты объявила себя добровольцем. Ты не могла бы рассказать нам о ней?

Нет. Ни за что. Только не вам. Но… может быть, Цинне. Мне кажется, я даже вижу сострадание на его лице.