ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Знаю, что, прочитав это, иные посмеются, может быть и печатно. Не привыкать стать к этому. Прежде оно еще нас волновало, когда чужие люди или их еврейская прислуга смеялись над вещами, которые нам дороги, от которых нам больно; но теперь мы свыклись. Русская печать никогда не умела уважать чужих святынь; не помню такой независимой ноты — ни в политике, ни в критике, ни в искусстве, — на которую она бы не откликнулась свистом и издевательствами: она заплевала искреннего и честного писателя Волынского[181], засмеяла Брюсова[182], у которого и тогда было в одном пальце больше мысли и таланта, чем у большинства ее любимцев в совокупности; наши национальные искания, рожденные из нечеловеческого горя и хотя бы уже потому достойные другого отношения, она встретила на первых шагах пинками, ошельмовала сионизм на страницах «Русского богатства»[183] и национальные лозунги Бунда в зарубежных органах эсдеков[184]. Это вошло в ее традицию, и не нам под силу против этого бороться; мы никогда не верили в чужую ласку, и не в чем нам разочаровываться. Знаю по личному опыту, как тяжело, чуждо и нехорошо в русской печати человеку, пришедшему со своим особым богом; ни одной услуги, ни пальцем о палец помощи не жду ни от нее, ни от народа, мысли которого она выражает, и все чаще испытываю нестерпимое желание уйти прочь, отобрать и то незаметное, что ей отдаю, зарыться с головою в наше дело, в жаргон, в атмосферу гетто, не встречаться с вами, не знать ни вас, ни о вас, пока не настанет иное время и все не переменится…

Вена

О. Л. Д'Ор. «Личные настроения» Ответ Вл. Жаботинскому [185]

I

Я прочел Ваши гордые слова, дышащие гневом, и с болью подумал:

«Погромщики! Какое прекрасное сердце вы наполнили ядом!..»

Я ни одной минуты не поверил тому, что вы написали:

«… Мы преувеличим свою ненависть, чтобы она помогала нашей любви»…

«…Зарыться с головою в наше дело, в жаргон, в атмосферу гетто, не встречаться с вами, не знать вас»!..

«…Один малыш, болтающий по-древнееврейски, нам дороже всего того, чем живут ваши хозяева от Ахена до Москвы»…

Так пишет отчаяние. Так может писать человек, которому наступили на горло ногой и душат, душат…

Словом, так может писать только еврей в какие угодно века, в какой угодно стране.

И сердцем своим, истерзанным сердцем еврея, я чую, что «Письмо» ваше — стон. Стон всего гетто, в котором вы «зарылись с головой». Стон всего еврейства, замученного от «Ахена до Москвы».

Со стонущим же спорить нельзя. Пред страданиями народа, если нельзя помочь, можно только обнажить голову и отвесить земной поклон.

Я и не спорю с вами, г. Жаботинский… Я только, подобно вам, хочу обменяться с вами «личными настроениями по лирическому примеру г. Тана», и я также прошу позволения последовать этому примеру.

II

Я имею счастье принадлежать к числу мучимых, а не мучителей. Я — еврей.

Уже несколько лет я работаю в русской литературе. Почему?

Ответ для меня так ясен и прост:

Потому, что Россия — моя родина. Потому, что русская литература — моя литература. Потому, что интересы русского народа — мои интересы.

Вы не верите? Вы иронически пожимаете плечами? Вы с презрением бросаете мне слова:

— Эх, вы, патриот последнего полустанка!

Неверно это, г. Жаботинский! Россия для меня не полустанок, а колыбель.

Евреи пришли в Россию вместе с хазарами… Да, в сущности, мне это все равно.

Я других «полустанков» не видел и знать не хочу тех «полустанков», которые проходили мои предки много веков тому назад.

Мои отец, дед и прадед жили здесь, в России. Здесь они родились, принимали муки. Русская земля орошена их слезами. В русской земле гниют теперь их кости. Здесь родился и я.

И от права называть Россию своей родиной я не откажусь никогда, никогда!

Пусть травят меня и устраивают бойни союзные дубровинские шайки. Травить и резать — это их ремесло.

Но право трудно затравить или заколоть.

Право, уступившее силе, все-таки не перестает быть правом.

Я — еврей. Но моя родина — Россия. Ее народ — мой народ. Ее язык — мой язык. Ее литература — моя литература.

III

Для меня мертва ваша Палестина.

Я родился и вырос в деревне, на берегу Днепра.

Каждой весной злой старик — Днепр заливал нашу ветхую лачужку, разорял нас, выгонял «на кошары»[186], заставлял нередко голодать, мокнуть под дождем целыми неделями.

Но я любил его какой-то стихийной любовью, любил, проклиная за бедствия, которые он нам причинял.

Когда меня обижали дети, издеваясь над моим еврейством, я бежал к Днепру и припадал грудью к его горячему песку. Я рассказывал старику о своем горе. Я смешивал свои детские слезы с его синей холодной волной.

И в строгом журчанье Днепра мое детское ухо слышало шепот нежной ласки, слышало утешенье.

Потом, потом я узнал об Иордане… Узнал, что эта река священна, что она течет в «нашей стране», из которой мы ушли уже две тысячи лет.

Я с благоговением думал об Иордане. В воображении моем он рисовался святым стариком, вроде старого раввина из соседнего местечка.