ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский

Когда пред нами выступает человек, предупреждающий о своем инородческом происхождении, и заявляет о своей любви к России, то нет никакой причины сомневаться в искренности его чувства. Но можно сомневаться в отчетливости последнего. Точно ли объектом вашей любви является Россия? Россия громадна, в ней есть области, которых вы никогда не видели и которые даже не похожи на то, что вы когда-либо видели. В ее состав входят, кроме того, чисто механически присоединенные части — Польша, Кавказ, закаспийские пространства. Их вы тоже любите? Т. е. спрашиваю не о простой симпатии, которую средний человек может испытывать и к Италии, Швейцарии или Франции, — а любите ли вы их именно как части России? Щедрин когда-то поставил этот вопрос: ежели я обязан любить отчизну, то в каком объеме: уже с Карсом или без Карса? А теперь невольно является другой вопрос, уже, кажется, промелькнувший где-то в печати по поводу этого же спора: как быть с южной половиной Сахалина? Любите ее или не любите? Логически выходит, что нет, ибо ведь это уже не Россия; зато оставшуюся половину несомненно любите — как раз до того места, где стоит японская застава. Точно так же вы любили бы, надо полагать, Аляску, если бы ее не продали американцам; теперь вы поневоле должны любить отчизну только до Камчатки включительно и ни пяди дальше. Что касается до Финляндии, то уж это, видимо, зависит от того, каков будет исход запроса в Думе: победят правые — придется распространить любовь до самого Торнео; победят левые — можем по-прежнему любить только до Белоострова; победит среднее направление — и мы возлюбим одну только Выборгскую губернию и осеним крылами нашего патриотизма станцию Кямяря и селение Пиккируки…

Все это говорю не в насмешку, а для того, чтобы выяснить неточность, которой искренний противник и сам, вероятно, не будет отрицать. В патриотизме патриотических инородцев дело идет, явным образом, не о России как таковой, а о русской народности, о русской культуре. Самая земля постольку близка их сердцу, поскольку она окрашена этой культурой. Сахалин до заставы им приблизительно так же безразличен, как и по ту сторону заставы; а что касается до Польши, то ведь и сам г. Меньшиков — зри его газету — ничего не имеет против ее официального устранения из числа тех земель, на кои распространяются чувства русского патриота. Если и г. Меньшиков, то что же остается прибавить нам, грешным. Поэтому будем называть вещи своими именами и поставим точку над i: не любовь к территории, где живет 108 народов, а любовь к одному из этих народов; не отечественный момент (ведь даже Волга нам с вами не родина!), а национальный; не сознание, что страна эта моя, и я дорожу ее последнею саженью на корейской границе, а сознание, что чужое племя создало из своего духа свою культуру, и я в эту культуру влюблен и желаю в нее войти. Словом: не патриотизм, а — bonjour, Suzon![211] — ассимиляция.