Чижик - пыжик

— Самоделкина выгнали, потом восстановили, дотянули до ПТУ. Он потом додумался делать управляемые реактивные снаряды. Ты знаешь, иногда получалось, — продолжал Варваринов. — Хотел он в военное поступать, не приняли: пальцев на правой руке не хватало, во время одного из экспериментов оторвало. А в обычный вуз он не тянул: учился плохо.

На следующий день я пересказал эту историю Михалевскому.

— А ведь это мысль, — согласился он. — Мы проверили всех саперов, солдат и офицеров, — ни одной зацепки. Скорее всего, дело рук какого-нибудь местного Кулибина. Варваринов не говорил, как фамилия этого взрывника?

— Нет.

— А в какой он школе учился?

— Не спросил. Сейчас позвоню.

— Сами узнаем, — сказал Михалевский.

Ниточка оказалась именно той. Вскоре Михалевский докладывал мне:

— Фамилия Осокин. Живет с матерью в двухкомнатной квартире. Был женат. Жена через год сбежала. Побоялась, что и ее взорвет. Во дворе его зовут Динамитчиком. Он там повзрывал все, что можно и нельзя. Соседи боятся шаг ступить, ни до чего не дотрагиваются, почтовые ящики палкой открывают. Полдома — заики. Взрослый дурак, а все еще детство в жопе играет. Дважды хотели привлечь, но заминали: никого ведь не убил, не ранил, — Михалевский скривил физиономию, что, наверное, обозначало: и зря, сейчас бы меньше мороки было. — С месяц назад — точно никто не помнит — у него появилось много денег. Говорил, что продал изобретения каким-то фирмачам. На следующий день после взрыва — это помнят точно: тихо стало — исчез из города. Мы проверили родню. В прошлом году у него умерла тетка, сестра матери, оставила им дом в деревне. Используют его как дачу. Это шестьдесят пять километров от Толстожопинска. Там он. Мои люди следят за ним. Из дома выходит только ночью. Чем питается — неизвестно. Будем брать?

Приезжай ко мне на дачу, там тебя подзахуячу.

— Поехали, — ответил я.

Михалевский сел ко мне в машину, а его люди катили на его служебной «девятке». Пока ехали, он походил кругами и очень тонко намекнул:

— Он, конечно, умело сработал, но непрофессионально. Мы (он всегда говорил «мы», когда подразумевал КГБ) убирали так, что все принимали за несчастный случай. Навыки на всю жизнь остаются. Особенно, если дело касается такой вот мрази…

— Подвернется случай, поговорим, — сказал я, догнав, что Михалевский и его люди, попробовав хороших денег, захотели больше.

На подъезде к деревне он сказал:

— Машины лучше здесь оставить.

Мы свернукли на проселок, заехали в лесополосу, где и остановились. Один из людей Михалевского остался сторожить, а двое пошли с нами. Огибали деревню по пролеску. Уже вечерело. Моросил мелкий дождик. Опять осень. Мне кажется, это самое длинное время года в России — начинается в середине августа и заканчивается в конце декабря.

Люди Михалевского сидели в засаде за кустами там, где огород Осокина подходил вплотную к пролеску. Забор был старый, поломанный, самые большие дыры заделаны сухими ветками.

— Ну, что? — спросил Михалевский двоих «витязей», которые, сидя на корточках, пили черный кофе из пластмассовых стаканчиков. Рядом на лоскуте кожзаменителя стоял китайский термос в крупных красных розах и лежал прозрачный пакет с бутербродами.

— Еще не выходил, — ответил один и посмотрел на часы: — Примерно через полчаса, когда совсем стемнеет.

— По пути в уборную и возьмем, — сказал Михалевский.

— Лучше на обратном, — предложил я, — а то запачкает.

— Можно на обратном, — улыбнувшись, согласился Михалевский.

Когда стемнело, двое «витязей» перебрались в огород, поближе к уборной. Вскоре Динамитчик забежал в нее и мы с Михалевским подтянулись поближе.

Осокин вышел из сральни, закрыл дверь, повернулся к дому — и согнулся в три погибели, скрученный «витязями».

— Кто это? — успел он спросить, пока не вставили кляп в рот.

Хуй с прицепом и пизда с прищепом.

— В дом, — тихо приказал Михалевский.

Он зашел первым, осмотрел там все, потом позвал нас.

Обычная пятистенка. Большая часть — кухня, меньшая — светелка. Маленькие окна закрыты старыми, пожелтевшими газетами. Стол на кухне завален инструментами, мотками проводов, банками с какими-то порошками разного цвета. Отдельно лежал черный корпус от электронного будильника. Механизм, наверное, в картонной коробке из-под детской обуви, которая стояла на подоконнике. В доме воняло плесенью и подгоревшей проводкой.

Динамитчик оказался низкорослым и узкорылым. Взгляд — из-под длинного чуба, злобно-настороженный, как у подростка, прихваченного за хулиганство. Его посадили на старый светло-коричневый стул посреди кухни. Все время дергался, ерзал, шевеля ягодицами, будто замысловато подмахивал. Мой миленок окосел, вместо стула на хуй сел. Стул скрипел, озвучивая кайфование.

Когда высунули кляп изо рта, Осокин поводил челюстью, разминая, и попер буром:

— Где ордер? Не имеете права!

— Какой ордер? — спросил я. — Ты что, пидор, не понял, с кем имеешь дело?

Он посмотрел на меня повнимательнее — и даже ерзать перестал. Милиция — дело привычное, отобьется, а у бандитов разговор короткий, из двух точек, вторая — контрольная. Он бросил косяк на коробку из-под обуви.