Чочара

Сыновей ее, по обыкновению, в это время уже не было, и Кончетта, может, на какую-то минутку смутилась, но затем как ни в чем не бывало ответила мне со своей преувеличенной веселостью:

— Ах, ты нас видела, напрасно к нам не подошла, могла бы помочь. Нам-то скрывать нечего, у нас все на виду. Взяли эти вещи в одном доме в Фонди. Бедняга хозяин бежал в горы и бог знает когда вернется. Знаешь, чем их в доме оставлять, чтоб они там при следующей бомбежке погибли, мы уж их лучше к себе взяли. Так они хоть кому-нибудь пригодятся. Ведь сейчас, известное дело, война, надо как-то устраиваться, прозеваешь — в дураках останешься. Вот так-то, кума, живем. А кончится война — правительство уплатит хозяину за имущество, и он себе еще лучшие вещи купит.

Не по себе мне стало, по правде сказать, испугалась даже, побледнела, должно быть, потому, что Розетта на меня взглянула и спросила:

— Что с тобой, мама?

Испугалась я оттого, что сама я лавочница и собственность очень уважаю, честной я всегда была и всегда думала: «Что мое — мое, что твое — твое», и тут путаницы не должно быть, иначе все кувырком пойдет. А теперь вот попала в дом к ворам, и, что всего хуже, воры эти всякий страх потеряли, потому что в этих местах нет ни закона, ни полиции. Не только страх потеряли, но даже похваляются воровством своим. Я ничего не ответила, но Кончетта, должно быть, поняла, о чем я задумалась, и добавила:

— Пойми, мы эти вещи себе взяли, потому что они теперь как бы ничьи. Но мы, Чезира, люди честные, и это я тебе сейчас докажу. Вот возьми, постучи сюда.

Она поднялась и постучала в стенку кухни, левей плиты. Поднялась и я, тоже постучала и по звуку поняла, что за стеной пустое пространство. Тогда я спросила:

— Что ж у вас там, за стеной?

Тут мне Кончетта с восторгом стала выкладывать:

— Там вещи Феста, там целый клад, все приданое дочки, все хозяйство: простыни, одеяла, полотно льняное, серебро, посуда, ценные вещи.

От неожиданности я так и остолбенела. Тогда Кончетта с той же горячностью, которую она вкладывала во все, что делала и говорила, объяснила мне: Винченцо и Филиппо Феста, так сказать, породнились: по воле святого Джованни, Феста крестил сына Винченцо, а Винченцо крестил дочку Феста — выходит, их святой Джованни и побратал. А Феста этому святому верил и, прежде чем бежать в горы, замуровал все свое добро в кухне Винченцо и заставил его поклясться, что тот вернет ему все, как только война кончится. Теперь эти вещи Феста для нас все равно что святыня, закончила Кончетта в таком исступлении, словно речь шла о самом Господе Боге.

— Пусть меня лучше убьют, если я до этих вещей дотронусь. Они здесь уже месяц лежат и будут лежать, пока война не кончится.

Я осталась при своих сомнениях, не убедило меня и то, что молчавший до тех пор Винченцо вынул трубку изо рта и произнес своим глухим голосом:

— Вот именно, святые они. Будь то немцы, будь то итальянцы — им придется через мой труп перейти, прежде чем к вещам этим притронуться.

При этих словах мужа Кончетта поглядела на меня своими блестящими и возбужденными глазами, как бы желая сказать: «Вот видишь, что ж ты молчишь? Честные или не честные мы люди?» Но я словно заледенела и, вспоминая, как оба их сына ретиво снимали с телеги всякое добро, про себя подумала: «Подальше от них! Кто раз украл, украдет и еще раз».

Главное, из-за этого их воровства я и стала подумывать о том, как бы оставить дом Кончетты и отправиться куда-нибудь в другое место. У меня в мешочке под юбкой зашиты деньги, и деньги немалые, а мы две одинокие женщины, которых некому защитить, и теперь, когда нет ни законов, ни полиции, не так уж трудно обидеть нас и отобрать все, что есть. Правда, свой мешочек я Кончетте ни разу не показывала, только время от времени платила небольшие суммы за еду и комнату, но я им сказала, что буду платить и дальше, и они наверняка подумали, что у меня где-то припрятаны деньги. Сегодня они воровали брошенное добро, а завтра могли украсть мои деньги и даже убить меня — ничего нельзя знать заранее. У сыновей разбойничьи рожи, муж походит на дурачка, а Кончетта все время в каком-то исступлении; нет, здесь на самом деле нельзя знать, что может случиться. И дом, хоть и совсем близко от Фонди, так одиноко захоронился среди апельсиновых рощ, что здесь, если прирежут человека, никто и не заметит. Правда, нужно сказать, укрылись мы здесь хорошо, но в этом убежище дело может хуже обернуться, чем на открытом месте, под бомбами.

В тот же вечер, когда мы с Розеттой легли спать в комнате, я ей сказала:

— Эта семья преступная. Может, они нам ничего дурного и не сделают, а могут и убить, зароют в землю, как навоз под апельсиновым деревом, глазом не моргнут.

Сказала я так, чтоб поделиться своим беспокойством, и тотчас же поняла, что плохо поступила, потому что Розетта, которая еще не избавилась от страха перед римскими налетами, сразу же принялась плакать и, прижавшись ко мне, зашептала:

— Мама, я так боюсь. Отчего бы нам сразу отсюда не уйти?