Чочара

Значит, не остается ничего другого, как ждать его возвращения. Так мы и сделали, уселись на каменной скамье, стоявшей у самого моста. Посидели мы немного на припеке, помолчали, а солнце с каждой минутой становилось все горячей, все ослепительней. Наконец Розетта спросила:

— Как ты думаешь, Аннина позаботится, чтобы Паллино был жив и здоров, когда я вернусь в Рим?

Но я до того в свои мысли углубилась, что сначала даже не поняла ее. Потом вспомнила, что Аннина ведь это привратница в соседнем доме, а Паллино тигровый котенок Розетты, которого она очень любила и действительно, уезжая, оставила на попечение Аннины. Успокоила я ее, сказав, что она непременно найдет своего Паллино еще более похорошевшим и разжиревшим, недаром же у Аннины брат мясник, а у мясников хоть и голод, а в мясе нехватки не бывает. Она будто утешилась от моих слов и вновь умолкла, закрыв глаза от слепящего солнца. Говорю я про этот вопрос Розетты, который она задала в такую трудную для нас минуту, чтобы показать, что она все еще была по характеру ребенок. Хоть лет ей было восемнадцать с лишком, ведь вот могла же она тревожиться по таким пустякам, когда мы даже еще не знали, где проведем эту ночь и будет ли нам что поесть.

Но вот наконец на дороге показался человек. Он медленно шел, жуя на ходу апельсин. Я сразу же узнала Томмазино; как две капли воды похож он на еврея из гетто — лицо у него длинное, заросшее многодневной щетиной, нос крючком, глаза навыкате и ноги волочит, выворачивая носки наружу. Он меня тоже узнал, ведь я же была его клиенткой и за эти две недели купила у него немало всякой всячины; но, как всегда подозрительный, он не ответил на мое приветствие и как ни в чем не бывало продолжал шагать, жуя апельсин и смотря себе под ноги. Когда он поравнялся с нами, я ему сразу же сказала:

— Томмазино, мы ушли от Кончетты, ты нам должен помочь, не знаем мы, куда нам идти теперь.

Тогда он прислонился к перилам моста, ногу поставил на перекладину, вытащил из кармана еще апельсин, надкусил его, выплюнул чуть ли не в лицо мне кусок кожуры и произнес:

— Легко сказать. В такое время каждый за себя, а Бог за всех. Чем же ты хочешь, чтобы я тебе помог?

Я сказала:

— Есть ли у тебя в горах какой-нибудь знакомый крестьянин, который мог бы приютить нас, пока не придут англичане?

А он в ответ:

— Никого я не знаю, и все дома, насколько мне известно, заняты. Но если ты пойдешь в горы, вероятно, что-нибудь найдешь — хижину там или сарай какой-нибудь.

Я сказала:

— Нет, одна я не пойду. У тебя в горах живет брат и знакомство есть среди крестьян. Сделай милость, укажи, к кому мне обратиться.

А он выплюнул в мою сторону другой кусок кожуры и говорит:

— Знаешь, что бы я сделал на твоем месте?

— Ну что?

— В Рим бы вернулся. Вот что бы я сделал.

Тут ясно мне стало, что прикидывается он непонимающим, думает, что с нас взять нечего. А знала я, что он только о деньгах и помышляет и, если не пахнет наживой, он ни для кого пальцем не пошевелит. Я ему никогда словом не обмолвилась, что у меня с собой много денег, но теперь увидела, что пора ему об этом сказать. Могла ему я довериться, потому что он одной породы со мной: такой же лавочник, как и я, продовольственный магазин имел в Фонди, а теперь спекулировал на черном рынке точно так же, как я, — одним словом, как говорится, рыбак рыбака видит издалека. Поэтому уже не так настойчиво я сказала ему:

— В Рим не поеду я, там бомбежки и голод, поезда больше не ходят, и дочка моя, Розетта, здесь она со мной, до сих пор все никак бомб забыть не может. Вот я и решила идти в горы и там приют себе найти. Заплачу хорошо. Да и запасы кое-какие сделать хочу; к примеру сказать, купить оливкового масла, фасоли, апельсинов, сыру, муки — словом, всего понемножку. За все заплачу чистоганом, деньги у меня есть, почти сто тысяч лир. Ты мне не хочешь помочь, ладно, обращусь к кому-нибудь другому, ты ведь здесь, в Фонди, не один, есть Эспозито, есть Скализе и много других. Идем, Розетта.

Говорила я очень решительно; потом подняла чемодан на голову, Розетта тоже, и мы направились по дороге в сторону Монте Сан-Бьяджо. Услышав, что у меня есть сто тысяч лир, Томмазино вытаращил глаза и так и застыл с апельсином в зубах, который он только что чистил. Потом швырнул апельсин на землю и бегом бросился за мной. Чемодан, который я несла на голове, мешал мне обернуться, но я слышала за своей спиной его глухой, задыхающийся голос.

Он просил:

— Да обожди ты минутку, остановись, черт тебя подери, чего ты взбеленилась, постой, поговорим, все обсудим.

Короче говоря, я в конце концов остановилась и, немного поспорив с ним, согласилась вернуться и зайти в его домик. Ввел он нас в пустую выбеленную комнатку на первом этаже, ничего в ней не было, кроме железной сетки с матрасом и простынями комком. Уселись мы все трое на постель, и он довольно любезным тоном сказал: