Чочара

— Ну, вот теперь составим список нужных тебе продуктов. Однако я ничего не обещаю, времена сейчас трудные и крестьян не перехитришь. Поэтому, что до цен, ты уж положись на меня и не торгуйся: мы же не в Риме в мирное время — мы в Фонди, и вокруг война. Что касается домика в горах, право, ничего не знаю. Прежде, до бомбежек, было сколько хочешь, но потом там все сдали. Однако уж раз сегодня утром я все равно должен идти к своему брату, значит, вы обе можете пойти вместе со мной, и мы уж что-нибудь да обмозгуем, тем более если ты согласна заплатить вперед. Ну а насчет продуктов дай мне неделю срока. Если ты найдешь себе там жилье, брат мой или еще кто из беженцев смогут тебе кое-что одолжить или продать.

Сказав все это резонно, по-деловому, он вынул из кармана замусоленную записную книжку, нашел чистую страничку, взял чернильный карандаш и, послюнив его кончик, продолжал:

— Ну, так запишем: сколько тебе нужно муки?

Продиктовала я ему весь список, точно указав, сколько мне чего надо — столько-то пшеничной муки, столько-то кукурузной, столько-то оливкового масла, фасоли, овечьего сыра, сала, колбасы, апельсинов и так далее. Он все старательно записал, а потом спрятал в карман книжечку и вышел из комнаты. И вскоре вернулся, неся булку и полкруга колбасы.

— Вот вам запас для начала… Теперь закусите и ждите меня здесь… через часик пойдем в горы… а пока неплохо, чтобы ты мне заплатила за эту булку и колбасу… так мы не спутаемся в наших расчетах.

Достала я тогда бумажку в тысячу лир и протянула ему, а он, внимательно посмотрев ее на свет, дал мне сдачу — множество мелких бумажных денег, таких рваных и грязных я еще никогда в жизни не видывала. Такие бумажки попадаются только в деревне, где мало денег, и это малое количество перекочевывает из кармана в карман и никогда не обновляется, ведь крестьяне не любят хранить деньги в банке, прячут их у себя дома. Возвратила я ему некоторые, уж очень были они засалены, и он мне их обменял, заметив при этом:

— Я бы не прочь, пожалуй, иметь таких бумажек побольше, хоть целый воз.

Затем Томмазино нас оставил, предупредив, что скоро вернется, и мы поели хлеба и колбасы, сидя на кровати в полном молчании, но уже совершенно спокойные, так как знали, что скоро у нас будет и кров, и пища. Вдруг я сказала, сама не знаю почему, наверно следуя ходу своих мыслей:

— Видишь, Розетта, что значат деньги?

А она:

— Мадонна помогла нам, я знаю, мама, и она всегда будет нам помогать.

Не решилась я возразить ей, зная, что она очень набожна. Ведь, вставая поутру, она всегда молилась, и вечерами тоже, ложась спать. Сама я ее так воспитала по обычаю наших мест. Все же не могла я не подумать про себя, что если все это верно, то помощь Мадонны была какой-то уж очень странной: Томмазино согласился помочь нам ради денег, а деньги эти я заработала, спекулируя на черном рынке, благодаря войне и голоду… Разве война и голод могли быть угодны Мадонне? Но зачем? Чтобы наказать нас за наши грехи?

Закусив хлебом и колбасой, мы растянулись на грязных простынях Томмазино и проспали, вероятно, с полчасика — ведь в тот день мы встали чуть свет, и теперь сон нас одолевал, затуманив голову, как вино, выпитое натощак. Когда вернулся Томмазино, мы еще спали. Он стал хлопать нас рукой по щекам, весело приговаривая:

— Вставайте, вставайте, пора идти.

Вид у него был очень довольный, он уже предвкушал выгоду, которую рассчитывал получить от нас. Мы поднялись и вслед за ним вышли из дому. На дороге перед мостом стоял серый ослик, очень маленький, из той породы, что называют сардинской. На несчастном животном была навьючена целая гора свертков, на вершину которой Томмазино уже привязывал наши чемоданы. Так мы пустились в путь: впереди вел на поводу осла Томмазино, с длинным прутом в руке, одетый по-городскому — в черной шляпе, черном пиджаке и черных брюках в полоску, но без галстука, а на ногах у него были забрызганные грязью солдатские ботинки желтой кожи; позади — мы с Розеттой.

Пошли мы сначала по равнине и обогнули подножие одной из гор, а затем стали подниматься по горной тропе, ответвлявшейся от проезжей дороги. Карабкаясь меж зарослей колючего кустарника по каменистому, пыльному склону, мы вскоре очутились в зажатой двумя горами узкой и обрывистой долине, напоминавшей перевернутую воронку; она поднималась вверх, все более сужаясь, и наконец, как нам удалось разглядеть, высоко-высоко, под самым небом, превращалась в тесный проход между двумя скалистыми вершинами. Поверите ли? Как только ступила я ногой на камни горной тропки, пыльной, изрытой ямами, усеянной сухим пометом, словно ощутила какую-то радость.