Чочара

Короче говоря, он долго еще на все лады проклинал немецкого лейтенанта. Потом мы возвратились в его домик и выпили кофе, а после этого его мать взяла у нас яйца и дала нам в обмен немного муки и фасоли. Затем мы с ними попрощались и ушли.

Было уже поздно, яйца мы выменяли, и мне не терпелось вернуться в Сант-Эуфемию. Наши встречи в долине были одна хуже другой: сперва этот русский с конями, потом бедняжка помешанная и в конце концов этот немецкий лейтенант. По дороге домой Микеле сказал мне:

— Больше всего меня бесила в этом разговоре одна вещь.

— Какая же?

— А то, что он прав, хоть и нацист.

Я сказала:

— А почему тебя это злило? Иногда ведь и нацисты могут быть правы.

А Микеле, опустив голову:

— Нет, никогда.

Хотела я спросить его, как же это получается, что этот жестокий нацист, которому доставляло особенное удовольствие своим огнеметом живьем сжигать людей, в то же время сознавал, что у нас в Италии царит несправедливость. Ведь сам Микеле всегда нам говорил, что люди, чувствующие несправедливость, — хорошие люди, лучше всех других, единственные, кого он не презирает. А теперь, вот вам пожалуйста, — этот лейтенант, который к тому же еще и философ, чувствовал несправедливость и вместе с тем испытывал удовольствие, убивая людей. Как же это могло быть? Но я не осмелилась поделиться с Микеле этими своими думами да к тому же видела, что он и без того расстроен и печален. Так мы карабкались все выше и выше, долина осталась далеко внизу, и мы возвратились в Сант-Эуфемию, когда уже давно стемнело.

Глава VII

В один из тех январских дней, когда по-прежнему дул трамонтана и небо было прозрачно и чисто как хрусталь, мы с Розеттой, проснувшись поутру, вдруг услышали, что со стороны моря раздается какой-то далекий и равномерный гул, будто где-то высоко в небе. Сперва мы услыхали глухой удар, точно кто-то хватил по небу кулаком, а вслед за ним второй, уже более громкий и отчетливый, казавшийся отзвуком первого. Бух, бух, бух — удары беспрерывно следовали один за другим, не замолкая, и, слыша этот зловещий, грозный гул, мы сильнее чувствовали, как прекрасен день, как ярко светит солнце, как лазурно небо. Прошло еще два дня, и гул этот не смолкал ни днем ни ночью; потом, на третий день утром, пришел к нам пастушонок и принес какой-то печатный листок, который он нашел в колючем кустарнике.

Листок этот оказался газеткой, напечатанной англичанами, но написано там все было по-немецки и для немцев. Так как в Сант-Эуфемии единственный, кто немного знал немецкий, был Микеле, то газетку отнесли ему: прочитав ее, он рассказал нам, что англичане высадили большие силы около Анцио, неподалеку от Рима, — теперь там идет большое сражение, в котором участвуют корабли, артиллерия, танки и пехота; англичане продвигаются к Риму и, видно, уже подошли к Веллетри. При этом известии все беженцы от большой радости стали обниматься, поздравлять и целовать друг друга. В тот вечер никто не хотел идти спать рано, как обычно ложились, а все ходили из одного домика в другой, из одной хижины в другую, обсуждая это известие и радуясь, что англичане наконец высадились.

Однако последующие дни не принесли никаких новостей. Правда, глухой гул орудий не прекращался, и в стороне Террачины, высоко в небе, по-прежнему грохотало; но немцы, как мы тут же разузнали, и не думали уходить. А затем, спустя несколько дней, пришли первые верные известия: англичане и вправду высадились, но немцы были наготове и послали туда уж не знаю сколько дивизий, чтобы остановить их, и после долгих боев им это удалось. Теперь англичане закрепились на берегу, на совсем маленьком пятачке, и немцы палят по этому пятачку из множества пушек, будто в тире, и, в общем, дело идет к тому, что скоро они заставят англичан сесть обратно на свои корабли, стоящие там, неподалеку от берега, на тот случай, если высадка не удастся. После этих известий лица у всех беженцев вытянулись, и они все твердили, что англичане не умеют воевать на суше, так как они моряки, а у немцев это умение в крови, и что англичане вряд ли справятся с немцами, и немцы, наверно, все-таки победят в этой войне. Микеле же не пускался ни в какие разговоры с беженцами, чтобы, по его словам, не портить себе нервы. Но он с полным спокойствием убеждал нас, что немцам ни за что в жизни не победить, и когда я однажды спросила его, почему он так думает, он лишь ответил:

— Немцы уже проиграли войну в ту самую минуту, когда ее начали!