Чочара

Мы спали так много и с таким удовольствием, что все жизненные трудности стали казаться нам здесь, в горах, ничтожными и мы весело преодолевали их, почти не замечая; так у сытого и отдохнувшего мула, втащившего без передышки на гору тяжелый воз, остается еще достаточно сил для того, чтобы как ни в чем не бывало продолжать трусить по ровной дорожке. А между тем жизнь наша здесь была очень тяжелой, в чем мы скоро убедились. Трудности начинались с самого утра: вставать с кровати надо было очень осторожно, чтобы не измазать ноги, потому что пошли дожди и земляной пол превратился в грязное болото. Чтобы не пачкать ноги, я положила на него плоские камни. Потом надо было натаскать воды из колодца, находившегося против нашего домишки; осенью это не представляло большой трудности, но мы жили в горах на высоте около тысячи метров, и зимой вода в колодце замерзала. Когда я вытаскивала ведро из колодца, руки у меня совершенно окоченевали, а вода была ледяной. Я страшная мерзлячка и ограничивалась тем, что по утрам мыла только лицо и руки; но Розетта была гораздо чувствительнее к грязи, чем к холоду, поэтому каждое утро она раздевалась донага и, стоя посреди комнаты, выливала себе на голову целое ведро ледяной воды. Моя Розетта была такой сильной и здоровой, что вода стекала с нее, как будто ее кожа была покрыта маслом, только несколько капель задерживалось у нее на груди, на плечах, на животе и на ягодицах. Окончив утренний туалет, мы выходили из нашей комнатушки и приступали к приготовлению пищи. Пока погода стояла хорошая и не наступила зима, мы справлялись довольно легко с готовкой, с наступлением же зимы начались и наши трудности. Мы должны были идти под дождем в заросли кустарника за ветками и камышом. Потом мы приносили все это в шалаш, и тут начиналось наше мучение с огнем. Зеленые и мокрые ветви не загорались, камыш дымил густым черным дымом, нам приходилось ложиться на землю и, прислонив щеку прямо к грязи, подолгу дуть, пока огонь не разгорался Для того чтобы разогреть кастрюльку с фасолью или зажарить яичницу из одного яйца, мы становились грязными с головы до ног, глаза у нас слезились от дыма, и мы чувствовали себя совершенно измотанными. Ели мы, как крестьяне: завтракали около одиннадцати часов и съедали за завтраком очень мало, а потом обедали часов в семь вечера. Утром мы ели немного мамалыги с томатным соусом, в который я крошила одну сосиску, или просто луковицу с хлебом, а то и горсточку сладких рожков; вечером мы ели минестрину, о которой я уже упоминала, и немного мяса, почти всегда козлятину; разница была лишь в том: коза ли это, козленок или козел. После утреннего завтрака нам не оставалось ничего другого, как ждать обеда. Если погода была хорошая, мы шли гулять вдоль мачеры до леса; там мы находили себе тенистое местечко под деревом, ложились на траву и до самого вечера смотрели на открывавшуюся перед нами панораму. Но зима была очень суровой, погода все время стояла плохая, и чаще всего нам приходилось оставаться у себя в комнатке, где мы сидели: Розетта на стуле, а я на кровати,- ничего не делая, и смотрели на Луизу, которая с описанным уже мною оглушающим шумом ткала на своем ставке. Этих часов, проведенных в нашей комнатке, я не забуду до самой смерти. Дождь шел не переставая, монотонный и частый, я прислушивалась к его шуму на черепичной крыше, к журчанию струек, стекавших по водосточной трубе, проведенной в колодец. Мы экономили оливковое масло, потому что у нас было его мало, и сидели без освещения, если не считать света дождливого дня, проникавшего в комнатушку через оконце, которое было таким маленьким, что казалось скорее отдушиной. Мы молчали, потому что нам надоело говорить об одном и том же: тем для разговора у нас было всего две: голод и приход англичан. Дни тянулись мучительно медленно; я совершенно потеряла ощущение времени и даже не знала, какой у нас месяц и день, мне казалось, что я стала совсем глупой, так как думать мне было не о чем, и моя голова не работала; иногда мне чудилось, что я схожу с ума; если бы у меня не было Розетты, которой я, как мать, должна была показать пример, не знаю, что бы я сделала: может быть, я выбежала бы из комнаты со страшным криком или надавала пощечин Луизе, которая нарочно оглушала нас своим ужасным станком, делая это с хитрой улыбкой и как бы говоря нам: «Такова наша крестьянская жизнь... а вот теперь и вы, римские синьоры, поживите так... Что вы на это скажете? Нравится вам?»