Чокнутая будущая

– Добрый день.

– Это Мирослава.

– Ми-ро-сла-ва, – повторил он нараспев, расщекотав меня под ребрами.

Я вдруг поняла, что перестала дышать.

Молчала.

Глядела на муху, ползущую по подоконнику.

Прошел дождь, и теперь листья деревьев сверкали на солнце.

– Давай поужинаем перед театром? Только не в этой твоей шашлычной… В пять в «Рахманинове», удобно? Тебя забрать или ты сама доберешься?

Я слушала его и ничего не понимала.

Какой еще ужин? Какой еще «Рахманинов»?..

Ресторан располагался напротив театра, спектакль начинался в семь.

О чем можно ужинать два часа?

Сколько раз за это время можно грехопасть? А с прелюдией? А без?

Он уже начал меня соблазнять или просто проголодался?

Почему ресторан «Рахманинов» открыли перед драматическим театром, а не музыкальным?

– Мирослава?

– Я.

– Так ты поужинаешь со мной?

Ах ты искуситель коварный!

– Ладно, – пролепетала я, взволнованная, как стрекоза под стеклом, – сама приеду.

Ой-ой-ой-ой.

Я заметалась по комнате, стремительно соображая, что же делать.

Никакого красного, это точно. Кто же бежит навстречу собственному греху, размахивая флагом «возьми меня скорее»?

Кажется, Антон просил меня соблюдать какой-то дресс-код.

Черный.

Да, я должна быть мрачной и неприступной, иначе все становилось чересчур очевидным.

Да и щекотки под ребрами все-таки недостаточно, чтобы…

Чтобы – что?

Это всего лишь ужин, а не вакханалия!

Все люди ужинают.

Некоторые даже в ресторанах.

У меня было два черных платья, и ни одно из них не подходило для сегодняшнего Антона.

Одно простенькое, траурное, в нем я ходила на похороны старушек по соседству.

Второе – маленькое черное платье, которое, как известно, должно быть в гардеробе каждой девушки. Ни разу его не надевала, уж очень откровенное.

Отчаявшись, я решила прибегнуть к крайним мерам – бабушкиному комоду.

У нее точно было платье в стиле «Шапокляк» – черное с белым воланом по низу и белым отложным воротничком. Жарковато для лета, но надежнее брони не придумать, а я точно нуждалась в доспехах, раз уж самый обычный разговор по телефону вызвал во мне настоящую бурю.

Да ты с ума сошла, Мирослава.

Антон уже ждал меня за столиком.

Я прибыла в семнадцать-ноль-ноль строго по расписанию.

Шла к нему, проклиная узкий длинный подол и тупоносые лакированные туфли, скользящие по гладкому полу.

Без косметики, зато с ридикюлем и волосами, забранными в старомодный пучок.

Благопристойная, благонравная, старомодная и добропорядочная Мирослава.

Бабушка долго смеялась бы, увидев меня сейчас.

У Антона тоже промелькнуло на лице веселье, но он быстро опустил глаза.

– Говори, – разрешила, аккуратно опускаясь на стул напротив него, – все, что ты сейчас подумал.

– Всего лишь спросил себя, почему ты приходишь в похоронное бюро, одетая как для ресторана, и в ресторан – одетая как для похоронного бюро, – осторожно проговорил он.

– Это зависит не от того, куда я иду, а от того, зачем я иду, – объяснила. – Ладно уж, перестань ходить вокруг да около и обрушь на мою голову весь гнев, который у тебя накопился. Скажи, какая я ужасная эгоистка, обругай за то, что сбежала и оставила тебя разбираться с этой малявкой, Ариной. Спроси меня, почему я не выполняю свои обязанности злой мачехи, а перекладываю эту головную боль на тебя. Почему думаю о себе, а не о тебе? Почему веду себя так инфантильно и безответственно? Разве для того я выходила замуж, чтобы теперь игнорировать все семейные проблемы?

Ох ты ж репейные колючки!

Клянусь, я и не думала ни о чем таком, оно все вдруг совершенно внезапно вырвалось на свободу. И вдруг оказалось, что все дни с выключенным телефоном это самоедство тлело где-то в глубине моего подсознания, чтобы сейчас обрушиться на Антона.

Я замолчала, глубоко пораженная масштабами рефлексии.

А Антон… его глаза становились все более квадратными с каждым моим словом, а на лице проступало… недоверие, что ли?

А потом он вдруг улыбнулся, и я снова разучилась дышать.

Нет, в нем не было легендарной ослепительности старшего брата, но это была изумительно искренняя и открытая улыбка, без фальши и двойного дна, без натянутости и искусственности.

Улыбка, которая не превратила его в неземного красавца, чудес не бывает, но заставила напрочь забыть о несовершенствах и неправильностях его лица.

И тут он отчебучил совсем уж невероятное: медленно встал, сделал шаг ко мне и целомудренно прикоснулся прохладными губами к моей щеке.

Меня как будто хлестанули по лицу крапивой.

Онемев, я заторможенно наблюдала, как он возвращается на свое место.

Такой церемонный, такой плавный.

– Что это было? – потрясенно спросила я.

Антон все еще улыбался.

– Не знаю, – сказал он. – Благодарность? Я уж и не помню, кто и когда задумывался в последний раз о моих удобствах. И задумывался ли вообще?

– Перестань прибедняться, – взмолилась я, схватилась за вилку, выронила ее, и она запрыгала по полу, звеня. – Так я чувствую себя еще хуже.

Антон наклонился и поднял вилку. У него были густые волосы с легкой проседью, а Алеша начал лысеть, а не седеть. Любопытно.