Чосер

Таков средневековый эквивалент известной мудростн: способный делает, неспособный – описывает. Так как эти строки, по всей вероятности, написаны были вскоре после истории с Сесилией Шампейн, “насилии” над ней, о котором было хорошо известно, такое высказывание следует понимать как сугубо ироническое. Иронии добавляет и то, что в “Птичьем парламенте” впервые на английском языке восхваляется День святого Валентина, что даже делает обоснованным предположение, будто у истоков празднования этого дня в Англии, празднования, введенного в подражание итальянцам (а точнее – генуэзцам), стоял Чосер. Это один из самых значительных, хоть и не столь известных, вкладов его в английскую культурную жизнь. Возможно также, что поэма читалась на соответствующем празднике при дворе в честь “владычицы” Любви, чем и объясняется относительная краткость произведения и общий тон – легкой комедийности содержания – всех этих сетований и страданий.

Несмотря на банальность темы, художественные средства, используемые Чосером в поэме, претерпевают изменения. Восьмисложный размер уступает здесь место простору десятисложника, а назойливая четкость куплета сменяется блеском и великолепием “королевской строфы” на основе итальянской рифмованной октавы (ottava rima), которую английский поэт заимствовал у Боккаччо. Такая строфика обеспечивала произведению большую звучность, а поэту – большую свободу:

Жизнь коротка, искусство – не постичь,
Попытка стоит сил, ну а победа – редкость.

Английская поэзия ранее не знала ничего подобного этому, не владела стихом столь величественным и одновременно легким, свободным и мелодичным. Чосер являлся великим экспериментатором. Он ввел в английскую литературу “королевскую строфу”, которой пользовались потом в течение трех столетий поэты “высокого стиха”. Мы уже отмечали мастерство, с каким он приспособил к английскому стиху Дантовы терцины, опередив тем самым “эксперименты” Томаса Уайетта почти на два столетия. В эпоху Чосера язык отличался особой гибкостью и непредсказуемостью, осваивая лавину хлынувших в него новых элементов, он был в высшей степени податлив – богатый, неустоявшийся, менявшийся с каждым новым поколением говоривших на нем. Чосера, как и Шекспира, породил и привел в поэзию настойчивый зов, гул этой всепоглощающей среды.

Строфика “Птичьего парламента” – форма универсальная, в руках Чосера допускающая и введение в поэзию вопиюще ярких просторечий, и использование языка улицы.

Кукушка, утка, гусь кричали:

“Кек-кек”, “га-га”, “ку-ку”.

Сюжет поэмы незамысловат. Приведенный в храм Любви поэт затем оказывается на близлежащей поляне, куда на Валентинов день слетаются разнообразнейшие пернатые для сватовства и заключения браков. За орлицей увиваются целых три ухажера – орел королевской породы и еще два самца; они клянутся ей в верности и вечной преданной любви, постоянно прерываемые грубыми криками более низкородных птиц, которых утомили долгие речи, бесконечность церемонии: “Довольно!

Хватит! Закругляйтесь! Не стоят мухи дохлой ваши речи!” Орлица просит года отсрочки, чтобы понять свое желание, и Леди Природа соглашается повременить, уступая ее нерешительности. Поэма оканчивается хвалой лету:

Восславим же мы лето, когда солнце
Прогонит тьму и зимней ночи холод.

Рассказчик отправляется к себе и возвращается к прерванному чтению. Таким образом, общественное событие – подготовка королевского бракосочетания – становится поводом к созданию очаровательной шутливой поэмы.

“Птичий парламент” важен и как этап в поэтическом становлении Чосера. Уже было указано на то, что метрика Чосера зиждется на октавах Боккаччо, а описание храма в поэме имеет источником соответствующие куски боккаччиевской “Тезеиды”. Если бы в Милане Чосеру не попались рукописи Боккаччо, английская поэма не была бы написана. Между двумя поэтами существуют и другие точки соприкосновения и сходства. Родным отцом Боккаччо был мелкий итальянский негоциант, и связи его с королем неаполитанским Робертом облегчили пятнадцатилетнему юноше путь ко двору анжуйского герцога. Сходный путь проделал и Чосер: из среды городских купцов и ремесленников – в круг аристократов. Боккаччо вскорости очутился при неаполитанском дворе, где и обрел свое литературное призвание, став профессиональным рассказчиком, развлекавшим изысканную придворную публику. Он сочинял “видения” и романы о fine amour и, что более всего примечательно, сочинял их на местном наречии. Сходство, таким образом, налицо. Неведомо для себя и оба одновременно, и Чосер, и Боккаччо, явились на мощной волне изменения во вкусах и чувствованиях.