Чозения

Как был в трусах, он вскочил и ухватился за сук кедра. Подтянулся и бросил тело еще выше. Как белка.

— Куда вы?

— Кедр. Древо познания. Я вам достану большую ветку с шишками.

— Ребенок… Просто черт знает что… Они же, падая, оторвутся от ветки.

— У меня не оторвутся.

— Безумец, — тихо сказала она.

А он полз выше и выше. И все дальше и дальше была от него земля. А потом было так высоко, что даже страшно стало. Метров тридцать лететь до земли. И гнутся, гнутся ветки. А шишки на самых концах.

Он отодрал огромный лохматый сук с десятком лишек, тяжелый, как камень, взял его в зубы и осторожно, прижимаясь к стволу, стал спускаться.

Когда он, наконец, ступил на землю, ноги слегка дрожали от напряжения. И все тело от груди до ступней было в темных пятнах живицы.

Подал свою ношу женщине:

— Возьмите. Не надо злиться на меня.

— Сумасшедший, мальчишка. Что же теперь делать? Берите керосин, идите на речку. Отмывайте смолу. Будете среди этакого «благорастворения воздухов» керосином пахнуть, как старый примус.

— Ничего, — сказал он. — От меня в прошлой жизни всяко пахло. Работа такая.

— Идите вы с этой работой!.. Мойтесь, да пойдем гербарий собирать.

…Будрис стоял по пояс в воде, уже отмытый, и слушал, как она зовет его к костру завтракать. Серебрилась роса, резко вырисовывались в неосязаемом воздухе горы. Неподалеку от него выдра проковыляла к речке, стрелой врезалась в прозрачную воду.

И над всем было господство зари, господство солнца, господство жизни. И даже леопард был этой жизнью.

И серебристо, сладкозвучно шевелились над водой чозении. И нельзя было не думать, что, может, еще не все потеряно в жизни, что она может еще повернуться к лучшему, что есть на земле надежда.

XI. НОЧНАЯ БАЛЛАДА ТРЕВОГИ, ПРОПЕТАЯ ГОЛУБОЙ ОРДЕНСКОЙ ЛЕНТОЙ

И так они ходили целый день. Тоненькая фигурка женщины. Большая фигура мужчины. Белое тело лайки. И еще где-то в отдалении, в дебрях, темная и неуловимая тень леопарда.

Цвел вокруг синий аконит — трава, что выросла из ядовитой слюны адского пса Цербера. Геракл укротил его, вызволил из пекла и повел по земле, и там, где падала слюна, вырастал аконит, похожий на синюю пасть страшного пса. И нельзя было не думать о том, как далеко зашел Геракл, раз аконит рос даже в Приморье, синими зарослями укрывая эту землю.

И мужчина шел с собакой, сильный и широкоплечий, властный и победоносный и сам похожий на Геракла. И нет-нет с удивлением, тревогой и непониманием смотрела на него женщина с чарующе изменчивым, красивым и милым лицом. А он смотрел на нее, на плавную и легкую походку, на крепкие ноги, что твердо несли ладное тело, на золотые волосы и синие, как аконит, глаза и пьянел. От аконита, от ходьбы, от того, что она становилась все более желанной, от того, что она была и будет недосягаемой и чужой.

Каждая перемена этого лица бросала его в безгранично нежное, трепетное отчаяние. Он не знал, почему так поздно признался себе в самом важном. И знал, что она не может не чувствовать замирания мужского сердца рядом с собой. Не может потому, что они как будто одни на земле. Но он знал еще и то, что не имеет права ничего сказать ей.

Над ниппонским папоротником, над диким перцем, над бешеным сплетением заманихи, аралии, даурской крушины, над жасмином и любкой мандаринской, над золотыми цветами ястребинки и сами золотые с лучах солнца гудели, суетились пчелы.

Как пьяная, кружилась голова. Можно было умереть от одной непомерности желаний. Буйствовала вокруг жизнь, и только женщина, казалось, не имела и не хотела иметь к этой жизни никакого отношения.

…И окончился день. И пришла ночь.

…Ловили бабочек. Одну простыню повесили на стену избушки, другую положили на землю. Включили рефлектор. Летели из ночи бабочки. Иногда какая-нибудь попадала в прикрытый рефлектор. И оттуда летела золотая пыльца. Потом она выбиралась из ловушки и садилась на освещенную простыню и ждала. Их было все больше. Летели, опускались на простыни тени. Женщина выбирала среди них нужные и осторожно накрывала их широким горлом морилки.

Бесконечно, до самой последней минуты он мог бы смотреть на ее движения. В каждом была ладная, благородная красивость, молодая, неистребимая сила жизни. Она чувствовала это. Она отдалялась.

Стремились к свету совки, несказанной нежности радужные перламутровки, эльцизмы Вествуди, похожие на цветы орхидей. Гигантские, фантастические по окраске, волнистые павлиноглазки-брамеи и павлиноглазки-артемиды, такие нежно-зеленые, бронзоватые, малахитовые. Большие, иногда с десертную тарелку, они трепыхали крыльями так, что звон и пение раздавались в воздухе.

Огромная бабочка села на грудь Северину и поползла к его лицу, крупная, словно в кино, даже испугаться можно было. Страдальческие выпуклые большие глаза отражали свет, горели багровым огнем.

Чудовище с фантастической, неизвестной планеты.

— Что это? — спросил удивленный Будрис.