Чрево Парижа. Радость жизни

Так проходили дни, спокойно и безмятежно. Лазар уже третью неделю жил в Бонвиле, но и не думал уезжать. От Луизы он получил несколько писем; она писала, что очень скучает, но невестка не отпускает ее. Лазар в ответных письмах убеждал Луизу побыть еще в Клермоне, передавал советы доктора Казэнова, с которым он действительно беседовал о ней. Мирный и правильный ход домашней жизни понемногу втягивал Лазара: он снова приучился вставать, обедать и ложиться спать в определенные часы (в Париже все было не так), привык к брюзжанию Вероники, к беспрестанным мукам отца, к его лицу, искаженному от боли. Старик оставался все тем же, тогда как вокруг него все двигалось и изменялось. Лазар снова присутствовал на субботних обедах, видел перед собою давно знакомые лица доктора и аббата, слушал их неизменные разговоры о недавней буре или о дачниках, съехавшихся в Арроманш на купальный сезон. За десертом на стол по-прежнему легко вскакивала Минуш и, ласкаясь, терлась головой о подбородок Лазара; легкое прикосновение ее холодных зубок напоминало ему давно минувшие годы. Среди этой старой, знакомой жизни один Лулу был новым пришельцем; жалкий и безобразный, он лежал, свернувшись под столом, и, как только кто-нибудь подходил к нему, принимался рычать. Напрасно Лазар давал ему сахару – собака грызла его, но затем скалила зубы и становилась еще более злой. Пришлось оставить Лулу в покое, и он жил одинокий, словно чужой в доме; это был нелюдим, требующий от людей и богов одного – чтобы ему не мешали хандрить.

Во время далеких прогулок у Лазара и Полины бывали иногда приключения. Однажды они только что свернули с тропы вдоль утесов, чтобы не проходить мимо фабрики в «Бухте Сокровищ», как вдруг на повороте дороги столкнулись с Бутиньи. Он разбогател на производстве соды и стал важным господином. Женился он на той самой особе, которая была так предана ему, что поселилась с ним в этой глухой дыре; недавно она родила ему третьего ребенка. Они ехали всем семейством, вместе со слугой и кормилицей, в великолепном экипаже, запряженном парой крупных белых лошадей. Пешеходам пришлось посторониться и прижаться к откосу, чтобы их не зацепило колесом. Бутиньи, собственноручно правивший лошадьми, пустил их шагом. Произошло некоторое замешательство: они столько лет не встречались и не разговаривали, а присутствие жены и детей еще увеличивало неловкость. Наконец глаза их встретились, и оба нехотя раскланялись, не говоря ни слова.

Когда экипаж исчез, Лазар, очень бледный, с усилием проговорил:

– Он, значит, живет теперь по-барски?

Полина, которая взволновалась только при виде детей, кротко ответила:

– Кажется, что так. За последнее время он стал получать огромную прибыль… Ты знаешь, он возобновил твои тогдашние опыты.

При этих словах сердце Лазара болезненно сжалось. Бонвильские рыбаки со злорадным желанием досадить Лазару уже рассказали ему об этом. Несколько месяцев тому назад Бутиньи пригласил к себе на службу молодого химика и с его помощью снова взялся за обработку золы водорослей холодным способом. Как человек практический, он действовал осторожно и настойчиво и получил отличные результаты.

– Да, – глухо пробормотал Лазар, – всякий раз, как наука делает шаг вперед, она обязана этим какому-нибудь болвану, а тот и не подозревает об этом.

Прогулка была отравлена. Они шли молча, глядя вдаль, на море, с которого поднимались густые сероватые испарения, застилая небо. Домой они возвратились поздно вечером, усталые и продрогшие. Веселый свет лампы, озарявший белую скатерть, согрел и успокоил их.

В другой раз, направляясь в сторону Вершмона и проходя тропою по свекловичному полю, Лазар и Полина в изумлении остановились, увидев впереди хижину с дымившейся соломенной крышей. Это был пожар, но яркие лучи солнца падали отвесно и мешали разглядеть пламя. В хижине, видимо, никого не было – двери и ставни были заперты, и, пока крестьяне работали где-нибудь по соседству, она могла сгореть дотла. Лазар и Полина тотчас свернули со своего пути, побежали и стали звать на помощь, но крики их только спугнули стаю сорок, стрекотавших в ветвях яблонь. Наконец на далеких грядах с морковью показалась женщина, повязанная платком. Она с минуту стояла, глядя на хижину, затем бросилась бежать со всех ног прямо по вспаханной земле. Она отчаянно махала руками, все время выкрикивая какое-то слово, но таким сдавленным голосом, что его невозможно было понять. Женщина падала, поднималась, снова падала и, вскочив, бежала дальше. Руки у нее были окровавлены, платок сорвало ветром, волосы растрепались.

– Что она кричит? – повторяла испуганная Полина.

Женщина подбежала к ним, выкрикивая хриплым, похожим на звериный вой голосом:

– Ребенок!.. Ребенок!.. Ребенок!..