Чрево Парижа. Радость жизни

Тут трепетали в пестром смешении, как их случайно зацепил невод среди водорослей, где прячется таинственная жизнь морских глубин, разные сорта трески и камбалы; простая рыбешка грязно-серого цвета с белесыми пятнами; морские угри, похожие на крупных ужей цвета синеватой тени, с маленькими черными глазками, до того скользкие, что они словно ползали и казались живыми; распластанные скаты с бледным брюшком, окаймленным нежно-алой полоской, с великолепной спиной, на которой позвонки хребта отливают мрамором, а натянутые плавники похожи на пластинки киновари, изрезанные полосками флорентийской бронзы, темные и пестрые, как жабы или ядовитые цветы; акулы, страшные, отвратительные, с круглой головой, с пастью широкой, точно рот у китайского идола, с короткими мясистыми перепончатыми крыльями, – чудовища, которые, должно быть, оберегают своим лаем несметные сокровища, скрытые в морских гротах. Затем следовали рыбы-красавицы, положенные отдельно, по одной, в особую плетенку из ивняка: лососи узорчатого серебра, каждая чешуйка которых кажется гравированной по гладкому металлу; голавли с более толстой чешуей, с более грубыми насечками; большие палтусы; крупные камбалы с частой чешуей, белой, как творог; тунцы, гладкие и блестящие, похожие на мешки из черноватой кожи; круглые морские окуни, разевающие огромную пасть, как будто их слишком объемистая душа застряла в горле, оцепенев в агонии. И со всех сторон бросалось в глаза множество серой и желтой камбалы, лежавшей парами; тонкие, вытянутые пескорои были похожи на обрезки олова; у слегка изогнутых сельдей кровавые жабры рдели на их вышитой серебряной канителью коже; жирные золотые рыбки были тронуты кармином; золотистые макрели с зеленовато-коричневыми чешуйками на спине сверкали переливчатым перламутром боков, а розовые барвены с белым брюшком и ярким хвостом, разложенные головами к центру корзин, казались диковинными распустившимися цветами, исчерченными белым и яркоалым. Были тут и так называемые каменные барвены с нежным мясом, расписанные красные карпы, ящики мерланов с опаловым отливом, корзины корюшки – чистенькие корзиночки, распространявшие крепкий запах фиалок, красивые, точно из-под земляники. Розовые и серые, мягких тонов, креветки в лукошках блестели чуть заметными агатовыми бисеринками тысяч своих глазок; а лангусты, усеянные колючками, и омары с черным тигровым рисунком, еще живые, с шуршаньем и хрустеньем копошились на изломанных клешнях.

Флоран рассеянно слушал объяснения Верлака. Столб солнечного света, проникавший через стеклянный потолок крытого прохода, зажигал эти превосходные краски, омытые и смягченные волною, тронутые радужными, расплывчатыми тонами самоцветных раковин: опал мерланов, перламутр макрелей, золото барвенов, блестящую вышивку сельдей, крупные серебряные бляхи лососей. Можно было подумать, что морская царевна опустошила все свои ларчики с драгоценностями, которые свалили на землю в одну кучу, – тут сверкали невиданные причудливые уборы, целые потоки драгоценных камней, золота и серебра, груды ожерелий, чудовищных браслетов, гигантских брошей, причудливых украшений, неизвестно для чего предназначенных. На спине скатов и акул красовались темные камни – фиолетовые, зеленоватые, оправленные в оксидированное серебро; а тонкие пластинки пескороев, хвосты и плавники корюшки напоминали самые изящные ювелирные изделия.

В лицо Флорану веял знакомый прохладный морской ветер, горький и соленый. Он напоминал ему берега Гвианы, хорошую погоду во время переезда в Америку. Флорану представлялось, что он стоит у неглубокой бухты во время отлива, когда водоросли курятся на солнце, обнажившиеся утесы просыхают, а гравий издает сильный запах моря. Вокруг него необыкновенно свежая рыба распространяла прекрасный аромат, который действует на аппетит.

Верлак закашлялся. Сырость пронизывала его, и больной плотнее закутался в кашне.

– Теперь, – сказал он, – перейдем в отделение пресноводной рыбы.

Там, со стороны фруктового павильона, последнего к улице Рамбюто, вокруг стола для торгов шли садки, разгороженные на отделения чугунными решетками. Медные краны в виде лебединой шеи пускали в них тонкие струйки воды. В одном отделении копошились раки, в другом – мелькали черноватые спины карпов и неуловимые кольца угрей, беспрестанно свивавшиеся и развивавшиеся. Верлак почувствовал новый приступ упорного кашля. Здесь сырость была более стойкой – чувствовался запах реки, тепловатой воды, застоявшейся на песке.