Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Знаете, как это бывает. Предположим, Вы ставите вопрос, сгоряча – перв<ым> движ<ением> – нет, потом – глубже: да, потом еще глубже: нет, глубже глубокого: да… (Не четыре ступени – сорок!) И, конечное: да.

Так и с Вашим вопросом (ибо не утверждение, а вопрос, в утверждении – вопрос!) о сестре. (Уже сейчас не помню, что́ сгоряча, м.б. и да, важна смена!) Как с лестницы. Но в Вашем вопросе я не вглубь шла, а ввысь.

* * *

Воз<действие> одного на другого. Душа ищет знака, повел<евающего> быть, (скала – жезла Ааронова <вариант: Моисеева>).

* * *

Думаю, что из упорства никогда не скажу Вам того слова. Из упорства. Из суеверия. (Самого пустого, ибо вмещает всё, самого страшного!) Его можно произносить по пустякам, когда это заведомо – гипербола. Его можно дарить, как червонец – нищему. В больших случаях – тишина и осторожн<ость>. Не п.ч. Крёзу моего червонца мало, а п.ч. он его сам наперед взял.

Я ничего не могу Вам подарить, п.ч. это было бы взлом<ом> в Вашу же сокровищницу.

* * *

Еще: дарить: хотя бы душу! – отделять: душа часть меня, есть кость. Предпочитаю ничего Вам не дарить, не говорить – об этом.

* * *

Сегодня вечером, холодя себе весь левый сердечный бок промерзлой стеной весеннего вагона (сидела у окна), думала: этого жизнь мне не даст: Вас рядом. Даст чехов, немцев, студентов, гениев, еще кого-то, еще кого-то: – она мне не даст.

* * *

Ну, а в минуту смерти: кто встанет?

* * *

Думаю, (вне Вас и вне себя) в предсмертную секунду (последнюю до) – та рука, в секунду посмертную (первейшую, первую по) моя, эта.

По спокойствию и по безнадежности знаю: <оборвано>

* * *

– «Не ждите ни меня, ни моих писем»… Милый друг, я буду ждать Ваших дел, это же Ваше лучшее письмо ко мне: письмо к Миру!

* * *

– Ах, Вы и это слово писать задумыв<аетесь>? Для меня все слова малы с рождения, всегда. И за малейшее из них я так: из недр – благодарна. Я и не такие выслушивала молча, не отвечая на них, как не отвечают на вздох. Для меня они все малы, я ни одного не боюсь, другой у меня ни за одно не отвечает / я ни на одно не отвечаю.

* * *

Не бойтесь. Я не кредитор. Я и свои и чужие забываю, раньше, чем другой успеет забыть. Я не даю забывать – другому. (Т. е. эту роскошь оставляю за собой!)

* * *

Я дружбу ставлю выше любви: не я ставлю, стоит выше, просто: дружба стоит, любовь – влежку.

Horizontales und Wertikales Handwerk[12].

* * *

Всё в мире меня затрагивает больше, чем моя личная жизнь.

* * *

Сестра, это отсутствие страдания (не ее, от нее!). – Не будете. —

* * *

На моей горе растет можжевельник. Каждый раз, сходя, я о нем забываю, каждый раз, всходя, я его пугаюсь: человек! потом радуюсь: куст <вариант: Вы>. Задумываюсь о Вас и, когда прихожу в себя – его нет, позади, миновала. Я его еще ни разу близко не видела. Я думаю, что это Вы.

* * *

Можжевельник двуцветный: снизу голубой, сверху зеленый. В памяти моей он черный.

* * *

Нам с Вами важно условиться, договориться, и – сговорившись – держать. Ведь обычно проваливается, п.ч. оба ненадежны. Когда один надежен – уже надежда на удачу. А мы ведь надежны оба, Вы и я.

* * *

Со мной сумел (вместил и ограничил) только один, вдвое старше Вас. Вместил, ибо бездонен, ограничил – ибо женщин и этим всю женскую роль с меня снял. (Ограничил, т. е. освободил от.) Ту роль, которую я, с чисто мужской корректностью, все-таки почему-то играть себя считала обязанной.

* * *

Мой дом – лбы, а не сердца.

Письмо 17 24 августа 1923 г. Цветаева – Пастернаку

Всё меня отшвыривает, Б.П., к Вам на грудь, к Вам – в грудь. Вас многие будут любить, и Вы будете знаменитым поэтом – дело не в том! Никогда и ни в ком Вы так не прозвучите, я читаю Ваши умыслы.

Письмо 18 <январь 1924 г.> Цветаева – Пастернаку

Пастернак, полгода прошло, – нет, уже 8 месяцев! – я не сдвинулась с места, так пройдут и еще полгода, и еще год – если еще помните! Срывалась и отрывалась – только для того, очевидно, чтобы больнее и явнее знать, что вне Вас мне ничего не найти и ничего не потерять. Вы, моя безнадежность, являетесь одновременно и всем моим будущим, т. е. надеждой. Наша встреча, как гора, сп<олзает> в море, я сначала приняла ее (в себе) за лавину. Нет, это надолго, на годы, увижусь или не увижусь. У меня глубокий покой. В этой встрече весь смысл моей жизни, думаю иногда – и Вашей. Просто: читаю Ваши книги и содрогаюсь от соответ<ствия>. Поэтому ни одна строка, написанная с тех пор, Вас не миновала, я пишу и дышу в Вас (как цель, место, куда пишешь). Я знаю, что когда мы встретимся, мы уже не расстанемся. Я vorfühlende[13]. Как это будет в этих мирах, не знаю, – как-нибудь! – это случится той силой горы.

Это не одержимость и не наваждение, я не зачарована, а если зачарована – то навек, так что и на том свете не проснусь, не очнусь. Если сон снится всю жизнь – какое нам дело, что это сон, ведь примета сна – преходящесть.