Чтение мыслей. Как книги меняют сознание

Траур по образу, если он мне не удается, заставляет меня тревожиться; если же я в нем преуспеваю, он погружает меня в печаль. Если изгнание из Воображаемого есть необходимый путь «излечения», следует признать, что продвижение по нему печально. Эта печаль — отнюдь не меланхолия, или по крайней мере меланхолия эта неполна (совсем не клинична), ибо я себя ни в чем не обвиняю и не угнетен. Моя печаль принадлежит той расплывчатой зоне меланхолии, где утрата любимого остается абстрактной. Удвоенное лишение: я не могу даже сделать свое несчастье предметом психической разработки, как в ту пору, когда страдал, будучи влюбленным. Тогда я желал, мечтал, боролся; передо мной было некое благо, оно просто задерживалось, наталкивалось на всякие помехи. Теперь же — никаких отголосков, все тихо, и это еще хуже. Хотя и экономически оправданный — образ умирает, чтобы я жил, — любовный траур всегда имеет нечто в остатке: без конца приходят на ум слова: «Какая жалость!»[45]

Франци закрывает книгу, ставит ее обратно на книжную полку и прибирает на кухне. Она чувствует себя странным образом отрезвленной — возможно, лишь немного, прямо как это описывает Барт. Удивительно, что все получилось и что Барт помог ей преодолеть описываемый им вид любви.

* * *

Через несколько месяцев Франци замечает, что под воздействием душевных терзаний в ней произошли фундаментальные изменения. Ей всегда казалось, что она счастливица и что в нужный момент встреча с подходящим мужчиной произойдет сама собой. Она считала, что в ее жизни все будет более или менее нормально, если этому активно не препятствовать — как если бы за ней присматривала некая высшая сила или все происходящее имело смысл. Франци больше не может в это верить, и базовая неуверенность продолжает жить в ней даже спустя многие годы после того, как в ее душе отзвучало последнее связанное с архитектором «Какая жалость!».

И полет шмеля ощущается быстрее

Катарина читает Клариси Лиспектор

С самого детства Катарина болезненно реагировала на красоту: ей было тяжело, когда что-то прекрасное исчезало, так и оставшись никем не замеченным. В то время как ее родители, отправившись на прогулку, хотели поскорее вернуться домой, думая о подаваемом в гостинице на десерт кайзершмаррне[46] или вкусном пироге, который ждет их дома, Катарина не могла повернуться спиной к пленительному закату. Было бы ужасно, если бы красота существовала напрасно. Это касалось всего, что ей нравилось. Последние три недели летних каникул Катарина грустила из-за того, что они подходили к концу. Мысль о скорой смерти бабушки вызывала содрогание, мысль о неизбежной смерти родителей была настолько ужасна, что Катарина не могла ни думать, ни забыть об этом. Все это делало ее старомодной и анахроничной в глазах сверстников, которые не понимали, что однажды все действительно навсегда исчезнет. Они жили так, будто тема смерти их не касалась. Катарина, напротив, прекрасно понимала, насколько обоснованно постоянное пребывание в печали.

Начав через десять лет изучать философию во Франкфурте, Катарина старалась относиться к жизни легче. Она нашла новых друзей, которые тоже увлекались культурой и философией и которых беспокоило состояние окружающей среды, правый поворот во многих странах и всевозможные виды несправедливости. Катарина наконец могла ночами напролет разговаривать с другими людьми на эти темы. Однако в печали о том, что красота не вечна, она была по-прежнему одинока. Катарина, как и раньше, считала своим долгом воспринимать как можно больше прекрасного и грустить о его исчезновении. Казалось, больше никто не ставил перед собой такую задачу.