Чтение с листа

Вету начало укачивать одной из первых. Все поплыло, ее затошнило, а потом стало казаться, что волны растут-растут, вот они уже выше нее, выше домов, огромные, страшные. И море никакое не ласковое, а грозное, враждебное. Она села на жесткую скамью, вцепилась обеими руками в сиденье и, чтобы не видеть набегающих гребешков, уставилась в небо. Надо было отвлечься, и она стала напевать. Почему к ней привязалась не бодрая пионерская «Взвейтесь кострами, синие ночи!», не любимая папина военная «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…», не старинная, которую часто напевала мама, – «Гори, гори, моя звезда», а невесть где слышанная, из которой помнила только мотив и четыре строчки:

Запряга-ай-ка, дядька, лошадь,
Рыжую, косматую-у,
А я пое-еду в край деревни
Милую посватаю…

Она стала раскачиваться в такт песне, чтобы сбить ритм накатывающих волн и не чувствовать ухающей палубы, потом отбивать такт ногой. Рядом села смешливая Машка. Вете показалось, что у нее неестественно огромные глаза в пол-лица и белые губы:

– Слушай, Ве-етка-а, а мы не потонем?

В этот момент она увидела, что вожатый Слава стоит у борта, облокотившись на барьер, и вид у него самый несчастный. Ей стало страшно. Сзади заплакала Олька: «Меня тошнит, не могу-у-у…»

Кружилась голова, петь уже не хотелось, не хотелось и смотреть на небо – оно сделалось низким, почти слилось с морем. Вета физически ощущала брезгливость: как можно было входить в это море, радостно плескаться и с визгом брызгать друг на друга?

Неохватная громада воды и воздуха была противной, мыльно-серой, как в тазу, в котором на даче мыли посуду. И ей вдруг так захотелось домой, на дачу, сесть на велосипед, проехать по окаймленной лопухами тропинке к поляне, где с одного края заросли малины, а с другого – черничник… А вдруг они сейчас пойдут ко дну? И это что же, конец жизни? И ее больше не будет? А как же мама и папа? Да, наверное, конец – вон Слава, вожатый, схватился за голову…

Отнял руки от лица. Ладонь взмокла, влага смешалась с грязью и растеклась по хиромантическим линиям. И линия жизни превратилась в реку, текущую откуда? куда? То есть у нее был исток, но она никуда не впадала, пересыхала, как на географической карте речки в пустынях: ниточка истончается, истончается, потом превращается в пунктир и наконец исчезает. Помнил со школьных уроков страницу атласа: «Казахская ССР». И экзотические названия с бьющей в глаза буквой «ы» – пески Мойынкум, реки Ушозен, Шылбыр. Текут из ниоткуда в никуда…

Машка прижалась к ней и зашептала прямо в ухо, щекоча дыханием:

– Клянись, что никому не скажешь!

Вета бессильно кивнула.

– А мне ничего не страшно. Меня бабушка тайком маленькую покрестила, так что я – особенная, не такая, как все вы. И у меня будет вечная загробная жизнь.

В другой момент это признание потрясло бы Вету, но не сейчас. Она вообразила себя в гробу – красивую, всю в цветах, кругом плачут. Только маму и папу она не могла себе представить…

Вожатая Катя подошла к ним:

– Ну как вы, девчонки? Держитесь! Кто же знал, что оно так разбушуется. Смотрите, во-он уже берег. Немного успокоится – и мы причалим.

Действительно, Вета и не заметила, как сквозь марево проступили очертания гор, тонкой линией прорисовалась песчаная лента пляжа…

Спускались на сушу на дрожащих ногах, колени так и норовили подогнуться.

Стараясь не встречаться взглядом с Катькой, он быстро прошел к себе в комнату. Достал из ящика календарь, на котором, как насмешка, была глянцевая репродукция: Айвазовский, «Девятый вал», и, тыча пальцем, подсчитал: до конца смены осталось 17 дней…

А назавтра Вета отправила домой телеграмму, которая родителей так изумила и напугала, что они помчались на переговорный пункт, звонить в лагерь: «Все хорошо, я жива».

И с тех пор она море невзлюбила. До поры считала, что навсегда…

Репетиция веры 1973