Что? 20 самых важных вопросов в истории человечества

Не потому ли, что Ницше был философом, он задал так много вопросов и дал так мало ответов? Являются ли философия и религия двумя путями задавания вопросов? Или эти пути ведут в противоположные стороны? Почему Ницше, философ, так не любил религию? Ему не нравились ее вопросы или он просто презирал ее ответы? Не поэтому ли он написал: «Бог – необдуманный ответ»? И почему он продолжил, сказав, что Бог – это «образец бестактности по отношению к нам, мыслителям – по сути своей, грубый нам запрет: вы не должны думать!»?

Может ли человек с ограниченным количеством ответов иметь безграничное множество вопросов? Почему, к примеру, Ницше спросил: «Разве когда-нибудь простудилась женщина, умевшая хорошо одеться?» И почему человек, задававший так много вопросов, настаивал, что ему не нужны ответы? Почему он сказал: «Есть много того, чего я не хочу знать»?

Знаменательно ли, что большинство историков пришло к выводу: Гитлер лгал, когда говорил, что читал Ницше, в отличие от Ричарда Никсона, который действительно его читал?

Почему Ницше бесконечно спрашивал: «Меня поняли?» Знал ли он, что мыслителя, отринувшего Бога, религию и мораль – «философствующего молотом», как он сам это называл, – можно будет легко использовать во зло? Когда он писал «Однажды с моим именем будут ассоциироваться воспоминания о чем-то ужасном – о кризисе, равного которому не бывало на земле, о глубочайшем противоречии совести», предвидел ли он Гитлера и нацистскую резню, проходящую под цитаты из его сочинений? Справедливо ли это? Можно ли винить Карла Маркса за Иосифа Сталина? Можно ли винить Адама Смита за баронов-разбойников? Можно ли призвать Джорджа Вашингтона к ответу за Джорджа У. Буша? Если после прочтения этой книги кто-нибудь начнет сводить всех с ума, ограничивая все общение вопросами и никогда не давая ответов, будет ли в этом моя вина? Можно ли винить за неправильное использование идеи ее автора? Можно ли винить вопрос за неверный ответ?

Если важно задавать вопросы, то столь ли важно отвечать на них? Нет ли у задавания вопросов собственной ценности? Но есть ли вопросы, которых не стоит задавать? А если их задают, всегда ли стоит на них отвечать? Не является ли брак теми взаимоотношениями, при которых вопросы иногда не должны задаваться или хотя бы не должны получать ответов? В фильме 1942 года «Касабланка» Пол Хейнрейд спрашивает свою жену, Ингрид Бергман: «Дорогая, тебе было одиноко, когда я был в концентрационном лагере?» – не замечательный ли это пример вопроса, которого не стоит задавать?

Как объяснял немецкий философ девятнадцатого века Артур Шопенгауэр тот факт, что природа никогда не дает ответов на наши вопросы? «Может ли причина ее отказа отвечать быть в чем-либо еще, кроме того, что мы задаем неправильные вопросы?» Может, именно поэтому некоторые вопросы никогда не получают ответов?

Всегда ли вопрос – поиск ответа? Не задают ли иногда писатели самые очевидные вопросы, отправляя читателя искать ответ, который сами уже знают? Не этим ли занимался Жан-Жак Руссо – великий любитель вопросов, – когда спрашивал: «В темницах живут спокойно, но значит ли это, что в темницах хорошо?» И не этим ли занималась в 1831 году рабыня из Вест-Индии Мэри Принс, когда диктовала и публиковала свои размышления о рабстве, чтобы народ Англии мог наконец-то услышать о рабстве от раба? У нее не было никаких сомнений в своей оценке рабства, так для чего тогда она задавала следующие вопросы?

«Как могут рабы быть счастливы, если их взнуздали и погоняют кнутом? Если они обесчещены и считаются не более чем животными? Если их отрывают от матерей, и отцов, и детей, и сестер и продают как скот? И счастье ли это для полевого надсмотрщика – бросить на землю его жену, или сестру, или ребенка, раздеть их и пороть таким постыдным образом?»

Что должно произойти, когда читатель попытается ответить на такие вопросы? Как хорошо Мэри Принс, не умевшая написать ни единого слова, умела использовать вопросы, понимала силу слова «почему»? Почему слово «почему» так часто используется в борьбе с идеей рабства? Может ли «почему» быть ироническим, как в поэме «Жалоба раба» гаитянского поэта девятнадцатого века Массийона Квакоу, когда он спрашивает: «Почему я негр? О, почему я чернокожий?» И может ли оно также быть, как показала Мэри Принс, вызывающе риторическим, как в поэме «Гетто» гваделупского поэта двадцатого века Ги Тирольяна:

«Почему я должен ограничить себя
Образом,
Который они хотели бы мне навязать?»

«Понятнее ли я этой картины?»

Вопрос пятый Что?