Что было бы, если бы смерть была

Раз уж злоба человеческая и ложь человеческая непобедимы (или почти непобедимы), посмотрим, как обстоит со сверхчеловеческим и почти божеским? Или прав-таки пушкинский Смоктуновский-Сальери (видите, не только Перельману дано играть версификациями мира):

Все говорят, нет правды на земле…

Но правды нет и выше (прошу прощения, цитата по памяти, тоже могу её немного версифицировать). Перельман, одним ударом выбитый из плоти – прямо в собственную (соборную) душу, повторил:

– Уккр-рар-рар-раинцы… Хотите хорошее стихотворение?– и плюнул кровью себе под ноги.

На сей раз он собрался читать вийоновский «разговор тела с душой: опомнись, изменись! Я изменюсь! Поторопись! Ты зря ко мне спешила», но – его тотчас ещё раз ударили, и он попросту потерял сознание (был вброшен в невероятность).

Ибо – зачем ещё могут быть нам нужны все эти «независимые» Украинцы или «жизнелюбивые» женщины (то есть все, утверждающие свои права за твой счёт, «правые в своём праве»), как не для самоопределения?

Кто ты есть и где ты есть, и каким ты быть не хочешь.

Поэтому (пока что) – мы оставим допросный подвал и нациствующую Украину (там мы быть не хотим), оставим так же Украину советскую и виртуальный (с трудом вспоминаемый) Крещатик и вернемся в Санкт-Ленинград в ресторан на Невском, где помянутые мной Топоров и Кантор уже напрочь забыли о Перельмане.

Да и как им не забыть о Перельмане?

Кантор и Топоров (живой «гений» и усопший «гений») – размышляли о будущем, а Перельман – как раз этим будущим и был.

О нём – не следовало размышлять, но – его следовало знать. Правда, знание такое – для «всего» человека, а не для его «частей», порасспыпанных в различных версификациях реальности.

Поэтому им (человеческим гениям, каковыми – они себя полагали) оставались их размышления.

Перельман с Мальцом, вновь крепко-крепко вцепившемся ладошкою в его ладонь, стояли перед входом в ресторан, и Перельман (в отличие от Кантора и Топорова немного более весь, чем они) тоже размышлял о будущем: явившись из прошлого, достаточно оглянуться вокруг.

– А что, Хельга совсем ушла? – спросил он у римского мальчик.

Итак, любовная интрига продолжилась.

– Хочешь, чтобы я её вернул? – удивился мальчик, после чего радостно процитировал из Сатирикона:

– Иному приходится испустить непоседливый дух, вылетев из повозки, как если бы в ней наехав на камень.

Он прямо имел в виду: хорошо, что украинские нацисты дали тебе леща (напомню: повредив перепонку в ухе и раздробив Перельману рот: это – никуда не ушло).

После чего Малец-Эрот гневно вопросил:

– Так ты правда захотел вдруг остановиться, оглянуться, обрести себе точку опоры? Неужели ты, поцеловавший меня, именно женщину полагаешь точкой опоры? Понимаю тебя: женщина воплощает душу в смертную плоть (рожает в смерть); ты желаешь ощутительного и материального, а не виртуального.

Он крепко дернул Перельмана за руку и изрек вдруг на древнееврейском:

– Отдаёшь свое первородство за чечевицу.

– Пойдем в зал. Я хочу вернуть тебя тем, у кого забрал, – сказал ему Перельман.

– Ты думаешь, что меня получится «отдать»? – мог бы сказать мальчик.

На деле (и в этом виртуале) он произнес:

– Ты думаешь, что ты думаешь.

А ведь мог бы ещё сказать:

– Ты хочешь хотеть; но – с этого всё и начинается.

Не начинайте с начала!

Иначе начала качнутся

Совсем не качелями детскими

И не игрушечным штормом…

Но станет тебе просторно.

То есть не станешь умнее

Или не станешь глупее:

Будешь вторником или средой

Посреди огромной недели,

Которой вдруг стало много!

Как волосок бороды

У старика Хоттабыча

Не твои исполняет желания,

Но их исполняют тобой.

– Не будем тревожить человеческих псевдо-гениев, ни живых ни мертвых: пусть говорят между собой и измысливают человечеству какую-никакую пользу, – сказал древнеримский мальчик и снова сильно (и даже несколько больно) дернул Перельмана за руку.