Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Немножко можно, — сказала Вера.

Мы снова помолчали, а потом я попросил дядю Ваню рассказать о том, что было с ним.

Лицо у дяди Вани сразу изменилось: впадины на щеках стали глубже, шрамы четче. Раньше он не курил, а теперь стал похлопывать себя по карманам, ища курево. Достав измятую пачку, вынул папироску с наполовину высыпавшимся табаком, чиркнул спичкой, жадно глотнул дым.

— Что было, спрашиваешь? — Он раскурил начавшую затухать папироску, стряхнул пепел в стоявший на подоконнике цветок. — Много такого было, о чем и вспоминать не хочется. — Он помолчал. — Взяли меня в плен под Борисовом. Я на грузовике работал, снаряды возил. Всего пять рейсов успел сделать. Последний раз, когда боеприпасы принимал, сказали мне, что батарея еще там. Я и жал на всю железку. «Мессер» на меня спикировал, левое крыло продырявил. Я, конечно, страху натерпелся, газовал и газовал. А навстречу наши шли — кто чернее копоти, кто в бинтах. Руками махали мне: сворачивай, мол. А я жал, потому что приказано было боеприпасы доставить, хоть кровь из носу. Въехал в подлесок, где батарея стояла, и… Немцев там оказалось что вшей. Рванул назад без разворота — дорога лесная, не развернешься. А раком далеко ли уйдешь? Облепили немцы машину, вытащили меня из кабины, прикладом стукнули. Вот так я и очутился живой и невредимый, в плену. Два месяца в лагере пробыл. Думал, хана мне. Но случай представился, побег совершил. Натерпелся, пока к партизанам не прибился. Год партизанил, потом снова в плен угодил. Прощай, думаю, жена, прощай, жизнь! Но не расстреляли меня, в Германию отправили, на каторжные работы. Про то, какая у них каторга, рассказывать не буду. Про то вы читали и по радио слышали.

На полу довольно посапывал маленький Ваня. Вера слушала мужа, округлив глаза. Лицо у нее было по-детски испуганным, наивным.

— Освободили нас американцы, — продолжал дядя Ваня. — Три месяца добивались мы, чтобы отправили нас к своим. Потом проверку проходил. Тяжелое зто испытание — проверка, но необходима она, потому что среди нас, пленных, и паразиты оказались — те, кто с немцами якшался, кто своих за котелок похлебки продавал. А неделю назад сказали мне: свободен!

— Чего ж не написал, Вань? — спросила Вера. — Или б телеграмму отбил… Я бы тебе не такую встречу приготовила. Я бы в лепешку расшиблась, а все, что ты любишь, достала бы.

Дядя Ваня с нежностью взглянул на жену.

— Эх, Вера, Вера… Ведь я только там понял, какая ты. Я…

— Будет тебе, — засмущалась Вера. — Давайте лучше выпьем!

Мы выпили. Вера смеялась, шутила. Клавдия Васильевна молчала. Я видел по ее глазам — думает она о муже.

Дядя Ваня откинулся на спинку стула, сказал:

— Жаль, гармони нет. Сейчас самое время спеть.

Вера метнулась к шифоньеру, извлекла завернутую в простыню гармонь.

— Вот, Вань.

— Сбе-рег-ла? — У дяди Вани дрогнули брови. — Я думал, ты проела ее.

— Как можно, Вань… — Вера покачала головой. — Я же ждала тебя.

Дядя Ваня ощупал гармонь, словно она была живая, погладил верх и произнес:

— Я и поиграть на ней всласть не успел: война помешала.

Эту гармонь он купил за несколько часов до сообщения о войне. В тот день дядя Ваня вышел во двор в белой рубахе с закатанными рукавами, в хромовых сапогах, в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок. Волосы у него были влажные: видимо, он только что причесался, ополаскивая расческу под краном.

— Чего вырядился? — спросила его Вековуха.

— Выходной! — откликнулся дядя Ваня. — Гуляю. Мое дело теперь — гулять и гулять. Жена, сама видишь, в интересном положении, а я в полном соку — хоть сейчас по новой в загс.

— Нехорошо это, — сказала Авдотья Фатьяновна.

— Нехорошо, — легко согласился дядя Ваня. И добавил: — Гармонь решил купить. Полгода копил, накопил. Вчера хотел купить, да не успел.

— А умеешь?

Дядя Ваня улыбнулся.

— В нашей деревне все парни с гармонями ходят. Я с братаниной ходил. Верка еще тогда, на посиделках, приметила меня.

— Разве? — удивилась Вековуха. — Я думала, вы в Москве познакомились.

Дядя Ваня покрутил головой, воскликнул с веселым недоумением:

— Липучий народ — бабы. Если втемяшится что — добьются! Сколько раз говорил Верке: не нагулялся еще, а она свое гнула. А теперь с пузом, такие дела. Теперь пропадай моя телега, все четыре колеса!

— Ты того… — сказала Авдотья Фатьяновна. — Ты, Ванятка, того…

Дядя Ваня сдвинул фуражку на лоб, поскреб затылок.

— Баб учить надо! Мой родитель маманю страсть как любил, а все равно…

Вековуха погрозила ему пальцем, пожаловалась:

— Притомилась я. Еще до света встала, в церковь ходила. Обратно в трамвай села. Давка была — спасу нет. Народ все едет и едет. Одни, должно, в речках полоскаться, другие — в лес.

Из-за сараев вышел Гришка с засунутым в рот пальцем Вековуха устремила на него взгляд, проворчала:

— Опять коготь сосет. Страмота!

— У него вдохновение было, — заступился я за Гришку. Он, наверное, новую песенку сочинил.

— Все одно страмота! — возразила Авдотья Фатьяновна и двинулась к своему дому.

Я подождал Гришку, потом позвал Лиду и Галку, предложил им пойти в парк. Они не согласились.