Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Сквозь сон я слышал крики, треск ломающегося дерева. Из общего шума выделились два голоса — Глафирин и Гришки. Старуха шепелявила, кричала, срываясь на визг, а Гришка орал с беспечностью сильно пьяного человека и кашлял взахлеб. В эти голоса потом вплелся еще один голос — Надин. Она урезонивала Глафиру и Гришку, о чем-то просила их шепотом, он доносился до меня невнятно. Потом голоса смолкли, к моей спине привалилось что-то мягкое и теплое. Я хотел отодвинуться, но Надин голос прошептал: «Спи, спи», — и я больше ничего, не слышал.

Я открыл глаза. В пристройку проникал мглистый свет раннего утра. На полу валялись доски от разбитых ящиков. Я стал соображать — приснилась мне ночная сцена или нет. Гришка спал посреди комнаты в неудобной позе, скрючившись. Из его груди вырывался хрип — протяжный, неприятный, какой издают сильно простуженные люди. Глафира посапывала у стены, под распятием. Анна дышала ровно, спокойно. Мария всхлипывала во сне. По сравнению с Анной она казалась измятой рублевкой, которую кинули возле новенького, хрустящего червонца. Около меня прикорнула Надя, по-детски держа у подбородка руки. Сверху, из окна, струился холодок.

Я совсем озяб и, чтобы согреться, решил поразмяться. Стараясь не наступать на разбитые доски, я стал ходить по комнате, двигая локтями, как это делают бегуны. Я ходил до тех пор, пока не заметил, что на меня смотрит Глафира.

— Доброе утро, — сказал я шепотом.

Глафира, кряхтя, приподнялась, перекрестилась и ничего не ответила.

«Ведьма», — подумал я.

Она и впрямь походила сейчас на ведьму. Ее волосы — седые, но еще хранящие следы своего первоначального черного цвета, были растрепаны, одежда измята.

— Как спалось? — спросил я, мне хотелось поговорить.

— Не мешай, — прошепелявила Глафира и посмотрела на распятие. — Я еще не молилась.

Пока Глафира молилась, я исподтишка наблюдал за ней. Стоя на коленях, она беззвучно шевелила губами. Ее взгляд, обращенный к распятию, ничего не выражал, и я подумал, что старуха, наверное, лицемерит, что она не верит ни в бога, ни в черта.

Помолившись, Глафира извлекла откуда-то початую бутылку с тряпицей в горлышке, приложилась к ней. Отхлебнув, чмокнула, вытерла рот тыльной стороной ладони. Держала она бутылку обеими руками, как медведи в цирке. Чача, должно быть, размягчила ее старушечье сердце. Она неожиданно протянула бутылку мне и прошепелявила:

— На-ка. Только не всю.

— Спасибо. Не люблю ее.

— Ну? — Глафира окинула меня недоверчивым взглядом. — Впрямь не любишь или притворяешься?

— Не люблю, — повторил я. — Маджари лучше.

— Кислятина! — Глафира махнула рукой. — Два литра выпить надо, чтобы душа возликовала. А мне нельзя столько — печенка.

— А чачу можно?

Глафира не заметила моей усмешки, словоохотливо объяснила:

— От чачи вреда нет. Она как слезка божья — чистая. — Уставившись на меня, спросила: — Ты с Надькой-то где познакомился?

— Здесь, в Сухуми.

Я подумал, что Глафира, наверное, очень одинока и несчастна. Мне стало жаль ее, и я спросил:

— Кто-нибудь из близких у вас есть?

— А тебе-то что? Я про себя не люблю рассказывать — не то что фулиган этот, Гришка.

— А я, между прочим, не сплю. — Гришка медленно поднялся, нюхнул воздух. — Пила?

— Вона, — торжествуя, объявила Глафира и поболтала в воздухе бутылкой.

— Зараза, — беззлобно сказал Гришка. — И когда только черти тебя унесут?

— Тебя вперед унесут, — злорадно возразила Глафира и показала ему язык. Она явно насмехалась над бывшим семинаристом.

Гришка закашлялся. Его кашель разбудил Надю. Она вскочила, испуганно посмотрела на нас и произнесла просительным шепотом:

— Хватит вам, хватит…

— Это у нас вроде физзарядки, — сказал Гришка и рассмеялся.

— Выгнать его надо, фулигана! — крикнула Глафира. — Никакого житья от него нет.

Скрипнула дверь. В комнату вошла тетка Ульяна — сердитая, наспех одетая.

— Всю ночь орали и опять? — сказала она. Встретившись с моим взглядом, удивилась. — А ты как тут оказался?

— Вчера приехал.

— А-а… — Тетка Ульяна сконфузилась. Покосившись на разбитые ящики, сказала женщинам: — Приберитесь в комнате. Не люблю, когда в дому как на вокзале.

— Приберемся, — пообещала Надя.

Тетка Ульяна подняла несколько дощечек и спросила, глядя на меня:

— Серафима Ивановича видел?

— А разве он тоже здесь?

— Ночью прибыл.

Меня уже ничто не связывало с этим человеком, я не мог простить себе понапрасну растраченных дней, и я недружелюбно сказал:

— А зачем мне его видеть?

— Твое дело, — согласилась тетка Ульяна. Потом подумала и попросила: — Не подсобишь мне по старой памяти? Воды надо принести и самовар вздуть.

— Охотно.

Я вышел во двор. Было пасмурно, влажно, душно. Облака застыли низко-низко, на улице клубился туман. Я принес два ведра воды, нащепал лучин, поставил самовар и сел в сторонку под деревом.