Что другие думают во мне

Генерал-майор любил полунамеки. Он верил в то, что вода камень точит, в бесполезность споров, во власть недосказанности. «„Да“ и „нет“ – это два самых сильных слова, – сказал он мне как-то раз во время ночного телефонного разговора, – но, чтобы сдвинуть мир с места, достаточно прошептать в нужное ушко „может быть“». – «Я не понимаю», – сказал я. «Я не утруждаю себя тем, чтобы убедить кого-то в своей правоте. Я сею в собеседнике маленькое зерно сомнения, чтобы он потом сам сменил свою точку зрения. Может, мне не достанется никаких лавров за это изменение, но мой визави, даже не осознавая этого, будет стоять именно на том крестике, который я нарисовал».

Генерал-майор (ладно, буду называть его Амнон) только один раз встречался со мной лично. Это было во время нашего первого знакомства, и я был пьян настолько, что с трудом мог вести связный диалог. Я вообще толком ничего не помню о том вечере, кроме того, что это и правда случилось. Амнон узнал, кто я, что я, и с тех пор мы с ним общались только по телефону и почте. Думаю, у него было несколько секретов, которые он не хотел бы мне раскрывать.

– Я в надежном месте, – я постарался, чтобы мой голос звучал спокойно, – но мне надо, чтоб вы мне помогли понять, что происходит.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он, почесывая блестящее темечко, делая последнюю затяжку или глядя на улицу из окна офиса на здания, на зеленеющие холмы, на оживленную транспортную развязку, а может, просто на белую стену дома напротив.

Я ему вкратце рассказал, что произошло. Гость на пороге, обморок на вечеринке, поездка в уединенное место, неизвестно куда, знакомство с энергичной читательницей мыслей.

– Ты серьезно? – спросил он. – Ты мне прислал эсэмэску три месяца назад, что уезжаешь за границу на неопределенный срок, что тебе нужно побыть одному. И еще написал, что увольняешься.

– Нет, – сказал я, – это был не я…

На другом конце линии повисла тишина. Я слышал, как он медленно дышит через нос. Я, по правде сказать, не помню, чтобы он когда-либо выходил из себя, злился. Даже когда давал мне команды в наушник во время напряженного допроса, когда смотрел на нас из своего офиса и периодически посылал мне короткие указания, его голос был медленный и уверенный. «Сосредоточься на местоположении тела», «Спроси, как они деактивировали музейную сигнализацию», «Имена, дружище, мне нужны имена». А сейчас я услышал несколько приглушенных ругательств, как будто он прикрыл рукой трубку, чтобы впервые позволить себе разозлиться.

– Ладно… Дай мне навести справки, – сказал он, когда вернулся ко мне. – Я бы к тебе охрану прислал, но ты же не можешь находиться рядом с другими людьми. Может, один из наших домов-убежищ освободится. Попробую поискать что-нибудь удаленное.

– Спасибо, очень ценю. Но я, кажется, нашел себе убежище на первое время.

– Ты понимаешь, почему она тебя похитила?

– Нет, – сказал я с сомнением. – Мы дружили когда-то. Но это не дает даже намека почему.

– Назовешь мне имя?

Может, его тоже спросить о Гади?..

– Даниэла.

– Даниэла, а фамилия?

– Тогда ее, кажется, звали Даниэла Мишор.

Он поворчал. Не потому, что его что-то раздражало, просто он всегда так разговаривал. Он думал в тишине на другом конце линии.

– Кто-то пытался вывести тебя из игры. Может быть, что-то задумал и не хотел, чтоб ты оказался рядом и помешал. Видимо, этот кто-то знает, что ты наш туз.

– Сомневаюсь, что кто-то, кроме вас, меня так называет, Амнон.

Мы встретились в Лас-Вегасе лет десять назад. Мне было двадцать с чем-то лет, я вел ночной образ жизни.

То есть не в том смысле, что я ходил на вечеринки, или в клубы, или что-то такое, а просто жил в основном ночью.

Я часто переезжал, не мог найти подходящего места, где поселиться, жил то в полуразрушенном доме на городской окраине, то в заброшенной квартире за коровником в каком-нибудь поселке, то в заводской сторожке в промышленном районе. Спал днем, работал в ночную смену или сидел дома, читал и смотрел кино на маленьком телевизоре.

А еще, конечно, был алкоголь. Когда я был моложе, я смутно ощущал те чувства, которые шелестели вокруг меня, иногда улавливал обрывочные сигналы ощущений, проблески размышлений. С течением времени становилось все труднее и труднее абстрагироваться, прятаться за бетонной стеной от оглушительного боя барабанов чужих мыслей. Поначалу алкоголь помогал. Я нырял в него как в бассейн, он позволял мне двигаться под водой и слышать только самые сильные басы той музыки, что играла снаружи, он превращал звучащие во мне чужие разговоры в белый шум, в отдаленный шорох.

Наконец я нашел для себя не особенно полезный организму коктейль из алкоголя и успокоительных таблеток, который помогал мне держаться, когда нужно было участвовать в людных мероприятиях или появляться в той или иной компании. Чужие голоса, может, и оставались за стеной, но и мой внутренний голос оказывался задушен, затолкан в угловую комнату, набитую черной ватой, или спрятан под огромной подушкой, полностью покрывавшей его лицо; подушка иногда поднималась и позволяла глотнуть воздуха, но заглушала любой крик.