Что движет солнце и светила (сборник)

Нет, Овидий, нет! Ты — жесток и бессердечен! Что за нелепое правило ты придумал? «Тот, кто смог добиться поцелуя и не добивается дальнейшего, заслуживает того, чтобы потерять завоёванное» — и это ты вписал в своё «Искусство любви», запятнав его… запят… Что такое? Не могу я, Рыба, думать так сложно: для этого нормальные мозги надо иметь, а у меня они — вот такусенькие, и всё — просто, ничего не стоит усложнять. А может, я — не Рыба, потому что подумал: «… нав его категоричным. резким суждением.» Фу-у! Причастные и деепричастные обороты — это лукавство, маскировка слабости и нечёткости мысли. Нет, Овидий, не спорь и не сердись на меня: всё равно я не слышу твоих возражений. Ты раскрываешь рот, двигаешь губами и языком, твои зубы влажно поблескивают, и я слышу какие-то звуки: ток-ток-окбу-бу-уу… Но не понимаю слов, которые из них складываются! Я — в воде, я в воду опущенный, и всё — так просто и ясно: любовь — это не война, любовники — не враги. Овидий, ты ошибся: «потерять завоёванное» — это напоминает фразу из военного трактата, не так ли? А я — мирная Рыба, и я никого не завоёвываю, я просто плаваю рядом с себе подобными, и мы все одна стая, одна сила, одна любовь…Ты видел, Овидий, как кета стремится попасть в то место, где родилась? Три года она гуляет по морям-океанам, но однажды слышит этот таинственный призыв своего Начала и своего Конца, или наоборот — своего Конца и своего Начала? Неудержимо, стремительно, бешено и яростно кета стремится туда, где жизнь превращается в смерть, а смерть — в жизнь, и это — любовь! Ничто и никто не может остановить Рыбу в этом её движении, и все мы — одно целое, Овидий…

— Что ты там бормочешь, придурок проклятый? Ни сна, ни отдыха из-за тебя не знаем! С пяти часов утра своё токовище начал: бур-бур-бур, чтобы чёрт тебя подрал! Замолчи!

Рыба втянул голову в плечи. Он ждал, когда Ольга, растрёпанная, в наспех накинутом жёлтом халате, вбежит в его конуру и огреет его бельевыми щипцами, веником или, не дай Бог, шваброй. На ней обычно болталась мокрая и вонючая тряпка, которой за Мурзой подтирали его лужи. Этот толстый и противный кот имел обыкновение делать их в самых неожиданных местах. И никакие наказания и угрозы не могли исправить его пакостную натуру. Но Рыба, впрочем, на Мурзу не сердился, даже привык к этому крепкому, резкому до тошноты запаху.

Мурза, услышав недовольный хозяйкин крик, тоже насторожился, соскочил с подоконника и на всякий случай сел поближе к дверям, чтобы как только их откроют, быстренько шмыгнуть на лестничную площадку и дать дёру.

— Замолчи! Он уже успокоился, а ты всё орёшь…

Это Лёша подал голос. Обычно он спит как сурок и не реагирует на громкие звуки. А встаёт он поздно, очень поздно — около одиннадцати часов утра, но, впрочем, он поднимался бы и ещё позднее, если бы не суровая необходимость: пиво, выбульканное вечером, настойчиво требовало слить его в унитаз. После этого Лёша в одних трусах шлепал на кухню, доставал из холодильника бутылку минеральной воды и, впившись в прохладное горлышко, одним махом осушал её. Ольга, уже готовая к походу в свою фирму, кричала ему от двери: «Не смей никуда выходить! Будут звонки, записывай вызовы на чистом листе. Новый телефон фирмы я написала прямо на нём. Адью!»

Хитрый Лёша бодро отвечал: «Всё будет о кэй!»

Он служил диспетчером на телефоне. С утра аппарат обычно безмолвствовал, но после обеда от клиентов отбоя не было и, конечно, у Лёхи забот хватало: принять заказ, созвониться с фирмой, выяснить, есть ли «лошадки», способные удовлетворить запросы клиента и перезвонить заказчику для уточнения подробностей исполнения заказа.

Работа вроде и не тяжёлая, но вредная. Рыба слышал, как Лёха иногда взрывался, непотребно орал, и при этом из его рта падали тяжелые, гадкие слова. Приличный человек их даже шепотом не произнесёт, чтобы не засорять свою территорию жизни.

Не смотря на Ольгин запрет никуда не выпускать Рыбу, Лёха всё-таки отпирал его «конуру» и, невесело кивнув, спрашивал: «Поплавать хочешь? Вижу, вижу! Вот тебе денежка, купишь две банки пива. Через час чтоб дома был!»

Что такое час, Рыба понимал по-своему: он состоит из шестидесяти минут, а каждая минута — из шестидесяти секунд. Значит, час — это шестьдесят умножить на шестьдесят, получится — 3600 секунд.

Рыба и начинал их отсчитывать, как только переступал порог подъезда. Он немножко хитрил, но, впрочем, самую малость.

— Р-р-р-а-а-аз, — произносил Рыба медленно и стремительно делал несколько шагов. — Дв-в-в-ва, — он, наконец, выдавливал вторую секунду, сокрушаясь, что это слово тоже короткое и, сколько его ни тяни, кончается быстро, но зато «восемь», «девять» и «десять» он отсчитывал упоённо, перекатывая во рту каждый звук, как сладкую карамельку.