Что движет солнце и светила (сборник)

Нинка уже и не помнила, когда мужчина в последний раз дарил ей цветы. Это было так давно, в той жизни, которая пахла мандаринами и свежими простынями, чудным утренним кофе и жёлтыми нарциссами в узкой хрустальной вазе, но всё в одночасье кончилось: отца, директора кооперативного магазина, отправили в места довольно отдалённые; у матери случился инфаркт, из которого она не выкарабкалась, и Нину, не ведавшую до того печалей, определили в детдом, так и кончилась её прекрасная эпоха.

Нинка, конечно, оценила джентльменский жест Чекушки. И, не смотря на то, что Рыба по-прежнему её интересовал, она всё-таки приютила у себя галантного бездомного бича.

Он попытался добиться её полного расположения, но Нинка каждый раз начинала плеваться, особо не заботясь, что попадает прямо в его лицо, и однажды он вдруг увидел в её глазах такое полное презрение и ожесточение, что тут же и отступил, и больше не пытался возобновлять свои любовные экспансии. Тем более, что довольно скоро Чекушка понял, что Нинка денно и нощно поглощена думами об этом непостижимом, чудаковатом Рыбе, и даже когда она участвовала в попойках, собачилась в очереди к ларьку стеклотары, копалась в мусорных контейнерах, — она всё равно думала о Рыбе, и это приводило её в отчаяние, и она готова была совершить самые ужасные вещи, чтобы только увидеть предмет своего молчаливого обожания. Это было похоже на любовь, но Чекушка знал, что Нинка как-то провела полгода в местной психушке, но толку от этого было мало: на неё временами, что называется, находило — Нинка сидела с благостным выражением лица, зрачки её глаз расширялись и по-кошачьи светились, а с губ срывался невнятный шепот, и всё-таки можно было разобрать: «О, крик женщин всех времён: „Мой милый, что тебе я сделала?“»

Чекушка решил, что это она свою былую образованность показывает. Всё-таки росла в хорошей семье, разные умные книги читала, путешествовала с родителями по разным курортам и санаториям, и даже, подумать только, на пианинах играла, артистка!

Уснув, Чекушка не услышал, как Нинка тяжело вздохнула и чуть слышно зашептала:

— Прости меня, Саня, прости. Я не хотела, чтобы так вышло. Не хотела! Ну не знаю я, не знаю, откуда взялся этот проклятый огонь. Я шла тебе навстречу, а ты меня не видел. Ты не шёл, а плыл, никто и ничто тебя не волновало, ты был где-то далеко-далеко, и что-то в тебе было такое, чего я сразу не поняла, а когда поняла, то испугалась: ты светился изнутри, будто где-то там, в глубине, в глубине твоего тела, горела свеча. И тут что-то со мной случилось. Я возненавидела тебя, потому что… почему?.. а, не знаю!.. нет, знаю: я для тебя просто не существовала, а если и существовала, то как какая-нибудь досадная мелочь вроде камня, о который можно споткнуться. И я захотела, чтобы ты сгорел, провалился сквозь землю, всё, что угодно, лишь бы тебя для меня больше не существовало…

Чекушка недовольно заурчал и заворочался на своей лежанке. Нинка явно мешала ему спать.

— А он знай себе дрыхнет, — Нинка покачала головой. — Эх, чучело, знал бы ты, как я спалила взглядом такого мужика! А, всё равно не поверишь, скажешь, что мне лечиться надо. А может, и вправду — пора?

* * *

Утром Нинка, как всегда, поковыляла на рынок, Чекушка — пивному ларьку. А пожарный инспектор, которого поджимали сроки, мучился над составлением акта экспертизы о причинах пожара на Красноармейской улице. В конце концов, он решительно вывел четкую фразу: «Причина возгорания — короткое замыкание.»

В тот же день загорелись контейнеры на заднем дворе местного рынка. И когда пожарные залили огонь, то обнаружили обгоревший труп с особой приметой: у погибшего левая нога была ампутирована. Впрочем, возможно, это был не обязательно мужчина. По состоянию останков судить о физиологической принадлежности к определённому полу было трудно. Пожарный инспектор на этот раз зафиксировал в рапорте: «Причина возгорания — неосторожное обращение с огнём…»

ПОРЧА

Утром ему всегда не хватало пяти минут. Чтобы, например, чисто выбриться. Так, что проведешь ладонью по щеке, а она гладкая, на ощупь как бы даже атласная, чуть прохладная от лосьона. И хорошо бы еще подровнять усы: они торчат под носом эдакими двумя зубными щетками, а надо бы — тонкая линия, франтоватость изгиба, и к черту, к черту вот этот серебристый волосок, и этот, и этот. Ну уж и зубы, само собой, надо бы тщательно отдраить: опять вчера накурился до одури, пока корпел над лекцией о Кузмине. И что, ей-богу, за привычка такая дурная: писать каждую лекцию как статью чтоб было в ней, так сказать, приключение мысли, как бы непреднамеренные отступления от темы, неожиданные разбивки в виде литературных анекдотов, сплетен, цитаты из никому не нужных литературоведческих трудов, но надо ведь и на них как-то сослаться, будто невзначай, между прочим — эдаким экспромтом, язвительной усмешкой или, напротив, уважительным кивком: вот, мол, умели же люди думать, какой парадокс, глубина мысли, а?!