Что движет солнце и светила

Левой рукой дотрагиваюсь до дырочки под правым плечом и накрепко замуровываю ее ладонью. В пальцы тут же вонзаются колючие иголки. Буратина даже и не подозревает, что по его милости перекатываю уже целого ежа, и он, зловредный, того в гляди фыркнет, сорвется с указательного пальца и, топоча лапками, ринется на Буратину.

Лариса сидит на кухне, с ее табурета хорошо просматривается прихожая, и, если бы я не загораживал гостя, он уже давно бы вскинул ладони к вискам и, поджимая разутую, ногу, залепетал бы про пять минут и про свет в окне, где опять не спят — не от свеч, не от ламп темнота зажглась: от бессонных глаз. И жена растянула бы улыбку, в уголках губ замерцает ехидство, и знаю, знаю! — она мысленно ответит строкой Беллы Ахмадулиной: «За Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем!». Не любит Лариса Буратину с его способностью появляться как-то не вовремя и внезапно, и обязательно замерзшим, неухоженным, в этих страхолюдных войлочных ботинках, шнурки которых вздулись бугорками узлов.

Порывистый Буратина, торопясь разуться, вечно дергает их — шнурки рвутся; он связывает концы и шутит: накопит денег и обязательно купит новые, но тут же и забывает о случившемся, так и ходит мимо промтоварного магазина в книжный в своих стоптанных ботинках, и все куда-то вперед смотрит, нет, чтобы опустить глаза к земле — увидел бы, в чем бежит-торопится по ней. А может, у Буратины шея так устроена? Какой-то хрящик, или что там еще, подпирает кадык, и не дает наклонить голову вниз — так и ходит Буратина, откинув ее чуть назад, отчего приобретает гордый, независимый вид.

Буратина справляется наконец со шнурками и остается в протертых желтых носках, из дырок выпирают перламутровые бляшки ногтей. На помощь Буратине приходят мои запасные шлепанцы — он сует в них ноги и, хлопая задниками о пол, идет на кухню, и на ходу поводит носом, и бормочет хвалу восхитительно-ароматному кексу — вся округа пропиталась его запахом, по крайней мере в радиусе трех километров, и все заблудившиеся в ночи путники непременно выйдут к селу и соберут под нашими окнами благодарственную манифестацию, так что вы, дорогие друзья, не удивляйтесь, заслышав «Виват!» и «Браво!»

В ожидании манифестации мы пьем чай. Буратина отщипывает от кекса кусочек за кусочком, выковыривает изюм и складывает его разбухшие комочки по краю золотой полоски на блюдце. Виноград он любит только свежий, и чтобы каждая ягодка была безукоризненно спелой с темнеющими внутри косточками. Но в рыбкооповском магазине, увы, продают свежезамороженный виноград, который, оттаивая, превращается в слипшуюся бурую массу.

Обычно Буратина приходил к нам, когда собиралась, компания — Алексей с Людой, Миша, Костя.

Мы все вместе работаем, в одной ПМК — кто инженером, кто прорабом, кто нормировщиком. Строим в селах района деревянные двухквартирные дома, проект типовой, материалов хватало, плотников — тоже, потому что в нашем районе для строителей установлен приличный северный коэффициент: один к десяти. И для тех, кто топором машет, и для тех, кто пером в конторе по бумаге водит. А кто не хочет заработать побольше? Чтобы обеспечить жизнь себе и тут, в Каменном, и там, на материке, — в отпуске, большом северном отпуске, на золотом песочке, под полосатыми тентами, и вокруг — чайки, загорелые под «шоколадку» женщины и рестораны с грузинским вином и сыром гуда или сулугуни — сверху посыпают его зеленью петрушки, и приносят на тарелочке еще кучу всяких трав, и шашлык, о-о-о! Ах, как славно на солнечном том берегу жизни!

Но, чтобы на него выбраться, оттруби три года в снегах, метелях и морозах — тогда выдадут много отпускных, оплатят туда и обратно дорогу, и улетишь ты вольной птицей, считай, на полгода из этой Тмутаракани, не ведающей, что такое лето: в июне вспыхнут сопки кострами цветов, разольется по ним медная лава рододендронов, но стремительно пробежит июль, пустятся за ним в погоню сизые тучи, и в сентябре сквозь вуаль дождей пробьется первый снег, и все по-прежнему: холода, метели, серый полумрак бесконечно унылых дней, и разве что мелькнет фейерверком какой-нибудь гастрольный ансамбль и отбудет незаметно, нагруженный красной рыбкой и икрой. Этого добра у нас хватает: кто хочет — всегда наловит.

Вот если Буратине не надо, он и не промышляет — знай в библиотеке сидит или по сопкам шастает: природу, говорят, изучает. И нам потом всякие сказки рассказывает. Будто появилась у него знакомая евражка — это суслик такой, рыжий, чуть крупнее «материковских», — и до того ручной: хлеб берет прямо из рук, знаете ли, ничего не боится! Как же, так мы и поверили.

Или вот еще байку о лисице рассказывал. Вроде собачки она, — так и ластится к нему, так, и льнет, своих лисят из норы выволакивает знакомьтесь, детки, с Буратиной, и те лисята, которых он от ры6кооповского пса Джульки спас — разрыл кобель нору, лисиное потомство давить стал, тут и подоспел Буратина, — так вот, эти лисята, мол, признают его своим защитником даже в руки даются — доверчивые щенята! Ну и бред, правда?