Что движет солнце и светила

Мы слушали этот рассказ, и другой, и третий, и никто не верил, только Люда пользу извлечь решила: из этих лис звероферму бы создать, пусть плодятся — воротники нужны.

Буратина едва откашлялся — чаем поперхнулся, фыркнул, покраснел, пальто в охапку, ботинки войлочные подхватил — и хлоп дверью, аж замок заело, потом сам же новый врезал и, пока с ним возился, скороговорил: «Бесценно подлинное, подделке — грош цена, живое живет жизнью своей, навязывать чуждые правила — грех». Тарабарщина какая-то! Но ради замка — нового, настоящего английского, с клеймом «Маде ин…» (и где достал?) — Лариса вежливо кивала: да-да, чай согреть? Да не горячись, не надо, долбанешь себя стамеской; бисквит — только что испекла, новый рецепт, из «Бурды моден»! — как бисквит держать будешь, если палец поранишь, ты уж не горячись, поосторожней, всякое бывает…

После того случая Буратина избегал больших компаний, и Люду на работе не замечал, будто и нет ее в прорабской. Я с ним даже пробовал говорить по душам: нехорошо, мол, женщину обижать и все такое прочее. А он: «Что ты меня клюешь? Только перья летят! Хоть подушку набивай и на той подушке спи!»

Спал Буратина, между прочим, на узкой, еще довоенной кушетке — осталась от прежнего хозяина комнатки, которую ПМК и выделила молодому специалисту-инженеру.

Чистенькая, опрятная, на окне — голубые шторы с земляничками, эта квартирка быстро обросла высушенными цветами и листьями, пучками трав, замысловатыми закорючками веточек и сучков, гирляндами хрупких иссохших грибов, и всюду — книги, журналы, исчерканная бумага, какие-то чертежи, схемы. Углы заставлены картонными ящиками — в них вперемешку со скомканными брюками, скрученными жгутами рубашками и майками покоились камни, ракушки, бутылки, наполненные прозрачной жидкостью. Странно, но ни пыли, ни окурков, ни грязи в этой неразберихе никто ни разу не видел, и только женщины замечали: потолок небелен и желт от папиросного дыма, и качаются над лампочкой серые нити паутины — мохнатые, как паучьи ноги. И некоторые женщины норовили остаться у Буратины — может быть, искренне желая помочь ему прибраться, но все оставалось на своих местах, менялись только женщины глаза сверкали, безумно темные зрачки источали какое-то мерцающее свечение, и нечто пугающее, странный отпечаток торжества и печали оставался на лицах.

Никто из женщин никогда и ни под каким предлогом не рассказывал, что с ними произошло. С ненормальными, жадными глазами они потом еще долго ходили, не ходили — проплывали, чуть касаясь ногами земли, и взгляд обращали вперед и вверх — на облака, солнце и звезды. О деньгах, модных пальто, мебельных гарнитурах и очереди на квартиры говорить с ними было бесполезно — тут же отключались, и легкая улыбка пробегала по губам.

Лариса всерьез считала, что Буратина — гипнотизер, а то и экстрасенс. Его руки, жесткие, с беспокойными пальцами, прикасались к чашке теплого чая — и он нагревался: вился парок, усиливался запах заварки — Буратина, и это мы знали, пьет только горячий чай.

Однажды Лариса случайно коснулась его плеча — вспыхнула мгновенная, ослепительная искра, и мягкая, упругая волна чего-то неизъяснимо прекрасного закачалась-поплыла, охватывая все существо, обволакивая руки, шею, голову, Лариса бы задохнулась, не выдержала напора этой невидимой силы, если бы не оторвала прилипшую к Буратине ладонь, полыхающую жаром. И все кончилось.

Буратина жевал кекс и улыбался чему-то своему, мыслям своим затаенным. И ничего, как всегда, не замечал. А с теми бедняжками что он творит, трудно представить: наедине остаются, и нет свидетелей, как их чаруют. Так считала Лариса, и я смеялся, и все мы смеялись над ее выдумкой: на графа Калиостро Буратина не похож, и точка! И роковым он вряд ли сердцеедом был — смущался и бледнел от невинных даже анекдотов, и ничего такого не рассказывал сам, и только лишь и видели мы у него однажды женщину, портрет которой носил с собой, — рыжеволосую «Весну» кисти Боттичелли. Нагнулся зашнуровать ботинки, а открытка с репродукцией и выпала из кармана.

Шел снег, мела поземка, и вырастали в сумраке дней новые дома, но жизнь шла по-прежнему в мечтах о будущем. Мы хотели отдохнуть, и непременно в Пицунде, и построить наконец кооператив в Закарпатье — удачно попали в него по разнарядке, и хорошо бы цветной японский телевизор купить (подумать только: гарантия на двадцать лет!), и по дубленке бы не помешало — впрочем, очередь вот-вот подойдет, и уехать отсюда не пустыми — с деньжатами на машину, гараж и гостиную в стиле Людовика XIV. Там, в большой и светлой жизни, в своем будущем заживем легко и свободно, и нуждаться ни в чем не будем, да! Но Буратины это не касалось. Куда он тратит свои северные, никто не знал, только денег у него никогда не было, и даже на книги он занимал. Зачем приехал сюда, на Север, не понятно — не зарабатывать, не охотиться, не скрываться от алиментов. Зачем?